Потом эти, – если верить покойному, – фашисты, наконец, обратили внимание на дачу. И только тогда Лоринков понял, что это чревато неприятностями для него самого.
– Убьют, суки, – подумал он.
– А в бассейн загляните! – крикнул он.
– Там еще четверо гомиков прячутся! – крикнул он.
– Русофобы и расисты! – крикнул он, вспоминая, из-за чего именно молодые люди налетели на работодателя.
Молодчики, подняв с газона биты, обступили бассейн. На дне его испуганно жались друг к другу дрожащие молдаване.
– Мы, собственно… – дрожащим голосам сказал один из плиточников.
Молодчики, ухмыляясь, стали спускаться в чашу бассейна. Я надеюсь, они умрут как мужчины, подумал Лоринков, запирая двери дачи, и судорожно разыскивая запасной выход. Внезапно с Алькой Талмазаном – ну так у него и самый бабский характер был, – приключилась истерика.
– Странно, что кто-то еще придает значение Вове Лоринкову! – заверещал он.
– Зря вы ему поверили! – зарыдал он.
– Вова клоун и врун! – закричал он.
– А-гхм, – сказал он, когда молодчики просунули ему биту на три вершка туда же, куда спрятали фотоаппарат в фотографа.
– Уг-хм, – сказал он, когда бита ушла наполовину.
– М-м-м-м, – сказал он, когда бита вылезла изо рта.
– О-о-о, – сказал он.
– А еще можно? – сказал он, когда биту вынули, чтобы всунуть еще раз.
– Только чуть нежнее! – сказал он.
…Грязно ругаясь, молодчики в масках с криками «Слава России», – причем двое картавили, – прикончили четверых молдаван, и, забросав их тела плиткой, бросились к дому, где прятался Лоринков. Стали ломать двери. В это время завыла сирена. Из машин милиции, несущихся по дороге, раздался интеллигентный – судя по всему, санкт-петербургский, – голос в громкоговорителе:
– Мне хотелось бы напомнить о персональной ответственности за фашистские выходки в Москве, – сказал голос.
– За попытки разрушить наше многонациональное государство, – сказал он.
– За экстремистские выходки, – сказал он.
– Мы должны жить в строгих рамках законности, мне бы как юристу, хотелось это подчеркнуть, – сказал он.
– Закон единый для всех, суровый для всех, – сказал он.
– Я об этом и в «Твиттере» написал, – сказал он.
– Аллах Акбар! – сказал он.
Молодчики переглянулись, полили дачу бензином из канистры, подожгли и и бросились врассыпную, срывая на ходу маски.
Спустя несколько минут все они вернулись допрашивать свидетелей.
…Уползая с пепелища сутки спустя, чудом уцелевший прораб Лоринков наскоро зарыл в земле фотоаппараты, деньги, и драгоценности. Пометил место на карте, которую наскоро набросал угольком на картонке. Дождался ночи, и пополз со двора. По пути наткнулся на что-то холодное и застывшее. Это был фотограф-хозяин дачи.
– Врача, – слабо позвал вдруг фотограф.
Лоринков похлопал его по плечу и прополз мимо. Потом остановился, подумал. Вернулся, додушил беднягу, и снова стал уползать. Сказал:
– Фашисты гребанные…
* * *
– Вот такая история, пастушок, – сказал слепец Лоринков, в который раз пересказав свои удивительные приключения в Москве пастушку.
– Ты, впрочем, баран, один хер ни хера не понял, – сказал он.
– Ну так налей мне еще, – сказал он и протянул кружку.
Пастушонок нацедил вина в кувшин, принес Лоринкову и вдруг на неплохом русском языке сказал:
– В село приходить несколько человек, спрашивать про твоя, – сказал он.
– О-ла-ла, – сказал Лоринков, мгновенно протрезвевший.
– Твоя есть француз? – спросил пастушок.
– Кто моя есть, пусть тебя не парит, антисемит проклятый! – обиделся Лоринков.
– Почему о-ла-ла тогда сказать? – спросил пастушок.
– Много непониманий, – сказал он.
– Почему не учить румынский? – спросил он.
– Молдавия жить, учить румынский, гость гребанный, – сказал пастушок сурово.
– Гм, виноват, – сказал Лоринков. – Так что там с гостями?
– Несколько человек, крепкий, физически развитый, интеллектуально также вполне, – сказал Сашка, как раз ночью слушавший по «Маяку» урок русского на тему «Описать облик человека».
– Чего хотели? – сказал мужчина.
– Спросить где есть прятаться ты, – сказал пастушок.
– Вы, – сказал Лоринков.
– Почему вы? – сказал пастушок.
– Есть один твой, значит ты, – сказал он.
– А что твоя им сказать? – спросил слепец, перенимая манеру разговора мальчика.
– Моя сказать правда, потому что правда есть высший добродетель всякий мыслящий и уважающий себя человек, – процитировал радио-урок русского, цитировавший Чехова, пастушок Сашка.
– Твоя есть дебил, – горько сказал Лоринков.
– Еще они передать тебе один предмет, – сказал пастушок, не обидевшись на незнакомое слово «дебил», которое, видимо, служило Лоринкову подобием английского «соу», так часто он его произносил.
– Какой? – сказал Лоринков и от страха даже перестал притворяться слепым.
– Вот она, – сказал пастушонок и протянул руку.
Лоринков, замерев от ужаса, увидел на ладони пастушка оранжевый кружок, в позапрошлой жизни служивший номерком в какой-то раздевалке.
– Етическая метка, – прошептал он в страхе.
– Етическая метка, – кивнул пастушок.
– Так они и сказать, – сказал он.
– Передать еще, твоя отдавать карта где есть зарыт тумбочка, тогда тебя оставлять живой, – сказал он.
– Фу блядь, ну и вонь! – сказал он.
– Пардон, – сказал Лоринков.
– А говорить не француз, – сказал осуждающе пастушок.
– Малец, слушай меня, – схватил его за руку Лоринков и жарко задышал в лицо луком, фасолицей и вином, отчего Сашке Танасе снова стало плохо.
– Люди эти разбойники, – сказал он.
– Смерти моей хотят, – сказал он.
– Русские фашисты гребанные, расисты и русофобы! – сказал он.
– Антисемиты на ха! – сказал он.
– Ты хоть понимаешь что я говорю? – спросил он.
– Твоя ругатья, – сказал Сашка.
– Верно, а твоя слушать, – сказал Лоринков.
– Ночью я соберусь, и тихонько из села уйду, а ты ничего не говори тем злым людям, что пришли, – сказал Лоринков.
– А когда они поймут что я ушел, скажи, что я в сторону Приднестровья побрел, – сказал он.
