– Спасибо, – сказал майор.
– Брат звонил из Штатов, беспокоится, – продолжал капитан, – младшенькая твоя в садик ходит, а старший в школу пошел, все папку спрашивают…
– Детки, – сказал майор, и снова заплакал.
– Пять лет не плакал, – сказал он громче, – а сейчас вот уже третий раз за час…
– Так бывает, сынок, – сказал опытный солдат, Лоринков-отец, и выстрелил.
Москвич, кравшийся к майору Лоринкову, с проклятиями, подстреленный, рухнул.
– Спасибо, папа, – сказал майор, – а дальше, ну, из Ростова?
– Из Ростова я из лагеря для перемещенных гастарбайтеров бежал, – рассказал коротко отец свою историю, – нашел своих работяг, сколотил из них отряд, воевали на юге, под Астраханью, потом на Кавказ зашли, после Пятой Чеченской сожгли Грозный с монголами, а оттуда, как услыхали, что все рабы на Москву пошли, двинулись на север…
– А уж тут влились в НРКА, чин капитана получил, – сказал отец.
– Имею чины и награды, – сообщил он сыну. – Ну и про тебя был наслышан, да только все встретиться не получалось.
– Вот и встретились, – сказал майор Лоринков.
– Вот и встретились, – сказал капитан Лоринков.
– Увидеть бы тебя, – сказал капитан Лоринков.
– Боюсь, я ранен, – признался сын, – все признаться боялся, думал, москвичи услышат, поймут, что сил нет, так ведь их и так нету…
– Держись, – сказал капитан, – и не беспокойся.
– Москвичи все равно по-русски не понимают, – сказал он.
– Фрустрация, дистагивный мальчонка, оп-ля, чоки-поки, деградация художественного смысла, и-и-и, трула-ла, – крикнул москвич, появившийся перед майором Лоринковым внезапно, но тому хватило еще сил нажать на курок.
С криком «эта мой челавеееечек, сегодня туса в Джингло, дав-а-а-а-й на Пречиээээстенкеээээ», москвич полетел с пролета вниз головой.
– Прямо в лоб, – довольно сказал капитан Лоринков, – не забыл уроков стрельбы, сынок.
– Знаешь, папа, – вдруг с детской обидой сказал майор Лоринков, – а ведь я так и не простил тебе, что ты ружья от нас когда-то спрятал…
– А, сынок, вырастешь, поймешь, – сказал беззлобно капитан.
Это было не очень понятно. Тридцатипятилетний майор Лоринков подумал, что поймет, когда вырастет.
– Какого черта они так держатся за это здание?! – спросил он отца.
– Сынок, да это же главная бешня Кремля! – сказал отец.
– Здесь же кабинет главы государства! – сказал капитан Лоринков.
– Мы с тобой штурмуем Рейхстаг и ставку Гитлера одновременно, – сказал он, – я даже флаг прихватил…
– Понятно, почему они так держатся, – сказал майор Лоринков, и глянул вниз, на свой бок, после чего понял все.
– Папа, – сказал он, боясь признаться отцу, как плохо ему стало и, что, похоже, ему конец, – а давай споем, папа?
– Что ты хочешь спеть, сынок? – спросил отец, помолчав, и майор хорошо представлял себе его лицо.
– Как в детстве, – сказал с трудом…
– Ну, когда ты нас с братом себе на грудь сажал, и пел… – сказал он.
Капитан, помолчав, спросил:
– Ты что, ранен?
– Боюсь, более чем, – сказал майор Лоринков отцу.
– Спеть, сынок… – сказал капитан.
– Сейчас, сынок, – сказал капитан…
Получилось так, что именно в этот момент в боевых действиях наступила небольшая передышка. Штурмующие, перед решительным и последним броском, прилегли отдохнуть, перекусить, и выпить. Защитники Кремля, обратив внимание на время, обратились к Мекке и стали совершать последний намаз. Часть нападающих тоже совершала намаз, только праздничный. И только молдавские отряды НРКА не принимали участия во всеобщей передышке – молдаване бродили по захваченным палатам Кремля и усердно срисовывали способы планировки, и откалывали образцы плитки и паркета. Над городом все затихло, как бывает перед последним сражением. И в полной тишине вдруг над Кремлем зазвучала песня.
– Эх, дороги, пыль да ту-у-у-уман… – пел капитан Лоринков своим низким, грубым голосом.
– Холода, тревоги, да степной бурьян, – слабо подпевал ему глухим голосом сын.
Пели они так хорошо, и так душевно, что, казалось, их слушал весь Кремль. Все затихли. И кавказские защитники, все как один с зелеными лентами смертников, и таджикские гвардейцы штурмовых отрядов, и даже помешавшиеся на кафеле молдаване. И сам президент Медведев, мрачно устанавливающий к своем окне крупнокалиберный пулемет. И даже стены древнего Кремля. И призрак Стеньки Разина, который дождался, наконец, того, чтобы НАША, а не ИХ, взяла.
Стих Кремль. Стихла Москва. Стихла Россия.
И неслась над ними песня, любимая песня двух русских молдаван – песня о Забайкалье, – и постепенно булыжники площади перед людьми исчезли, и на их месте зашатался, под суровым забайкальским ветром, степной бурьян…
В холодах и тревогах…
– Кр-а-а-ай сосновый, – пропел слабеющим голосом майор.
После чего потерял сознание. И отец, не захотевший петь без сына, умолк. И песня смолкла. И мир смолк.
И тишина стала страшной.
Капитан Лоринков встал в полный рост, передернул затвор, и пошел наверх.
За сыном.
* * *
…если бы кто-то сказал писателю Лоринкову осенью 2009 года о том, что впереди его ждет пять лет кровопролитной войны в Подмосковье и Москве, штурм московского Рейхстага и неожиданная встреча там же с отцом, он бы не то, чтобы удивился. Но не поверил бы, это точно.
В Москву Лоринков ехал на три дня.
Принять участие в книжном фестивале, прочитать какой-нибудь рассказ, выпить бутылки две коньяка, да потолковать о литературе с какой-нибудь сведущей в этом вопросе московской дамой. Конечно, Лоринков слыхал, что писателю, вроде как, следовало бы относиться к своему призванию посерьезнее. Ну там, быть совестью нации, и ее пророком, и все такое. Но он был для этого человек чересчур легкомысленный. Поэтому меньше всего Лоринков думал о том, чтобы произвести на весь мир и на свою страну впечатление писателя. Звериная серьезность не относилась к его многочисленным недостаткам.
Симпатичная пограничница спросила его в аэропорту Домодедово о цели визита.
– Участие в книжном фестивале, – сказал он, улыбаясь.
Пограничница, равнодушно глядя на паспорт, поставила печать, и вернула документ. Позже она не раз вспоминала об этой встрече, и думала, что штамп «НеВпуск» в паспорте этого веселого молдаванина вполне мог бы стать для мировой истории чем– то вроде пули Каплан, только еще значительнее. Но прошлого не воротишь, думала пограничница, которую во время второго года войны, – когда пали Шереметево и Домодедово, – взяли в плен киргизские гастарбайтеры, и которую выменяли у киргизов родные на пару верблюдов, которых, в свою очередь, пришлось похитить из и без того разрушенного к тому времени Московского зоопарка. Но до всего этого было далеко, штамп «Впуст» был поставлен, и Лоринков, веселый, стройный, и жаждущий острых, но краткосрочных впечатлений, вышел в зал ожидания московского аэропорта.…
