Так что Лоринков решил устроить налет на Государственный банк Молдавии и уйти потом полями на Украину, в Вольное Поле. Решено – сделано. Взяли электролошадь на последние деньги, подкатили к банку, ворвались… Преступности в Молдавской Европейской республике не было, охрана с арбалетами стояла… Все шло как по маслу. Но радости Лоринков не чувствовал. Вспомнились ему лица комиссаров, шедших на смерть. Вспомнились улицы Кишинева… Новые лица… Новая жизнь… А я тут, волчарой, подумалось ему… Гнать, гнать мысли от себя, подумал он. Не читал бы книг сраных, не было бы мыслей, подумал он. А ведь правы они, откровенно подумал он. Правы они, не мы. Права Европейская Молдавская Республика, а не ее враги. Что со мной, подумал он. Мозги промылись, подумал он. Уйти, уйти с Аннушкой в Украину, а там гулять будем, пить будем, жить вместе станем, уж больно прикипел он к шлюшке этой, все взгляд ловила, к руке щекой прижималась…
– Хватит! – крикнул он Анне-Марии.
Взял сумку, закинул на плечо, побежали. Бросились в электроэкипаж, поддали угольку в задницу лошади механической. Мелькнула искра, задымился уголь, пошли шестеренки крутиться, завращались пружины упруго, зацокали копыта скотины механической.
– Н-но! – кричал Лоринков, – ожгу!
– Володя, в сторону! – крикнула Аннушка, прижавшись к нему.
Охранник, выбежавший на улицу, нечеткой рукой повел в сторону экипажа. Вылетела стрела. Пробила со скрежетом тщедушное тело Анны-Марии. Повисла на Лоринкове мертвая девушка. Глядела застывшими глазами на него любовно…
Глянул Лоринков назад, ожег взглядом погоню, понял – не уйти с телом.
В горячке погони сбросил Лоринков тело Анны-Марии на брусчатку, и, распугивая прохожих, врезал экипаж в стену. Сам, в клубах дыма, ушел подворотнями. Бежал, спотыкаясь, падал, отстреливался, уходил волком… Жил волком, умираю волком, подумал он, словно в бреду. Ввалился в парадное, вылетел из окна на втором этаже во дворик, оттуда через забор, бежал, стрелял, кричал, плутал…
Лица мелькали, словно в тумане…
* * *
…Покидал страну Лоринков поездом на конной тяге.
По поддельным документам, полученным на явочной квартире, сел в поезд. Не глядя на евро-комиссаров, лег на полку. Голова болела мучительно. Аннушка, думалось. Мария, думалось. Наглость второе счастье, думал Лоринков. Так оно и оказалось, искать его здесь никому в голову не пришло. Так что поезд уходил в Украину, и Лоринков лежал на верхней – шестой – полке, чувствуя твердые камни, зашитые в рубаху ночью. На миллионы у него было в рубашке камней. Да только счастье свое он здесь оставил, подумал Лоринков, и сжал зубы.
– Сынок, – сказала ему какая-то бабка, тоже видно из бывших.
– Не убивайся, сынок, – сказала она.
– А я тебе отсосу, – сказала она.
– Что?! – сказал Лоринков.
– Вы же всемирно известный писатель Лоринков, – сказала она, и подмигнула.
– И я вас узнала, – сказала она.
– Опустите пистолет, – сказала она.
– Вы выполняли какое-то задание, верно? – сказала она, снимая седой парик.
– А я, между прочим, тоже из бывших, – сказала она.
– Никого не выпускают, козлы, – сказала она.
– Молдаване, – сказала она.
– Пришлось дать взятку и по документам бабушки уезжать, – сказал она.
– Покидаю страну эту клятую, наконец, – сказала она.
– Лидия Ивановна Фирдык-Каганович, – представилась она.
– Я… – сказал Лоринков.
– Помните, как мы, культурные люди, собирались в литературном кружке «Русский луг», чай пили, стихи читали, – сказала она.
– Ну это… – сказал Лоринков.
– У нас еще конкуренты были, «Ваше поколение» назывались, – сказала она.
– Э-э-э, ну… – сказал Лоринков.
– Те пили кофе – сказала она.
– А, ну… – сказал Лоринков.
– Собственно… – сказал Лоринков.
– Только вы к нам не ходили, всё брезговали нами… – сказала она с обидой.
– Ну, это… – сказал Лоринков.
– Единственным писателем Молдавии себя называли, – сказала она.
– Я, собственно… – сказал Лоринков.
– Помните? – сказала она.
– Нет, – сказал он.
– А я помню, – сказала она и встала на колени.
Стерла грим. Под ним оказалась миловидная еще женщина лет сорока. Если верить ей на слово, когда-то она была театральным критиком. Лидия Ивановна улыбнулась ему и дрожащими губами потянулась к паху… Лоринков, чувствуя тепло губ бывшей деятельницы театрального искусства и представительницы молдавского культурного подполья, закрыл глаза. Как живая, встала перед ним шлюха Анна-Мария…
Лоринков закусил губу. Щека его дернулась. По ней поползла слеза, подрожала на подбородке, потом капнула. Аккурат на макушку Лидии Ивановны, чмокавшей внизу где-то. Жадно и непотребно, словно жирная грязь в похабную весеннюю распутицу, чавкала Лидия Ивановна…
Потом еще слеза упала. И еще. Потекли рекой слезы. Полилось Млечным путем семя. Побежал резво поезд.
Лоринков глянул в окно. Темнело.
С ночного неба на Молдавию падали звезды.
Неожиданная встреча
Наступило время вечернего намаза.
– Му-ама-а-а-а! – завыл муэдзин протяжно.
– Му-а-а-муээээ, – крикнул он с минарета.
– Буэа-э-э-эа! – провыл он.
– Бу-ла-а-ла, – сказал он.
– Бу-э-э-э, – блеванул он.
– Бу, буэ, – стал он блевать отчаянно.
Двое молдавских беженцев, поручик Лоринков и штабс-капитан Ерну, остановились подле минарета и с интересом прислушивались. Муэдзин этой мечети слыл весьма религиозным господином, и старался подтвердить это реноме, перекричав всех своих коллег по Стамбулу в момент призыва к молитве. Зачастую ему это удавалось. Иногда, как сейчас, например, это заканчивалось тем, что побеждали рвотные позывы из-за чересчур громких криков. Штабс-капитан, кутаясь в куцую шинельку, прошедшую с ним все ужасы восьми Молдо-Приднестровских и пяти Молдо-гражданских войн, сказал:
– Пойдемте, Лоринков.
– Что нам, право, слушать, как блюет этот мудила, – сказал он.
– Сами-то седьмой день не евши, – сказал он.
– Да еще и выглядим так… – сказал он, оглядев себя.
–… что даже паскудные русские шопники из Лалели смотрят на нас свысока, – сказал он.
– Идемте гулять по Истикляль и ковыряться в зубах так, словно мы сыты, – сказал штабс-капитан, пошатывающийся от голода.
– Девочек зацепим, может, спирту выпьем, – сказал он.
