Недавно мне попалось на глаза интервью хозяина и руководителя одного из самых влиятельных французских издательств. Настали новые времена, говорил он. У публики другие запросы. Она ищет рассказчика, а не экспериментатора. Нынче мы бы не стали печатать наших авторов прошлого. И он назвал несколько имен, в свое время создавших его издательству блестящее реноме.
Я вырос в социалистическом мире, где нам с самого начала пытались вмонтировать в башки основной лозунг: «Литература принадлежит народу!» Грубая ложь, литература в СССР никогда не принадлежала народу, партия была хозяйкой. Только на Западе я увидел, что литература действительно принадлежит народу, потому что народ платит наличными.
Россия как самая молодая капстрана составляет пока некоторое исключение. В течение долгого времени у нас, несмотря ни на что, роман, то есть большая книга вымысла, художественная литература, был становым хребтом того, что мы называли «духовная жизнь». С отменой цензуры и всех ее институтов публика жадно устремилась к прежде запрещенным титулам. Тираж толстых журналов подскочил до сотен тысяч. Вскоре, однако, возникло пресыщение, и рынок, этот новый феномен российской жизни, немедленно ответил на новые запросы лавинами книжного мусора, неуклюжими «триллерами», слащавыми любовными историями в духе американских титанов пера Сиднея Шелдона
[310]
и Даниэлы Стил
[311]
.
Нынче появились признаки новой пресыщенности, и большая часть публики обратилась к «серьезным книгам», то есть к «нон-фикшен». Все же осталась еще довольно заметная прослойка аудитории, которая старается быть в курсе «литературного процесса», то есть движения постсоветского постмодернизма. Увы, внутри этого движения мы видим признаки мутных мутаций, когда желание заявить метафизическую переоценку ценностей превращается в назойливый, едва ли не графоманский повтор уродства и гиньоля.
Вкусы новых читателей оставляют желать лучшего. Публика иной раз творит себе кумиров из посредственных авторов только потому, что они предлагают более или менее приемлемый синтаксис. И все-таки мы должны признать, что в России как в наиболее литературо-центрической стране роман самовыражения еще жив, хоть и не очень-то резво шевелит копытами. Его аудитория сегодня состоит не из миллионов, как прежде, но во всяком случае из десятков тысяч, что вообще-то ввиду происходящей дебайронизации может считаться даже полезной потерей веса.
Как старый романист я вижу себя сегодня на перекрестке между американским базаром и российской постмодернистской «тусовкой» (по-американски «шмузинг»). С одной стороны, это как бы дает мне толику свободного пространства. Я могу послать к чертям сначала одних, потом других и налить себе стакан вина. С другой стороны, я не могу не признать, что являюсь участником и того и другого.
Почти все мои большие романы были переведены и напечатаны американскими издательствами, в основном гигантским «Рэндом-Хаус». Ни один из них не сделал больших баксов, однако я получил основательное число рецензий и статей в спектре от враждебных до восторженных. На этом фоне каждый мой новый роман, который был явно сильнее предыдущего в смысле словесного мастерства и движения в сторону недостижимого идеала, имел все меньший и меньший коммерческий успех. Чем лучше я пишу, тем хуже продаю на американском рынке. В конце концов мой недавний труд «Кесарево свечение», который я считаю своей вершиной, был отвергнут моим долголетним издателем, «Рэндом-Хаус». Обнаружилась опасная стилистическая близость к предыдущему, провалившемуся на рынке роману «Новый сладостный стиль», то есть в том смысле, что стиль был не столь сладок, сколько нов. Редактор писал: «Ваш новый роман, дорогой Вася, написан все в том же капризном, серьезно-комическом ключе (очевидно, он имел в виду карнавальный гротеск и технику сказа) и возможно даже в более аллюзивном, диковинном и высокомерно-отстраненном стиле». Вслед за этой литературщиной было попросту сказано, что по подсчетам их калькуляторов новый роман не покроет аванса, а посему – гудбай. Я понял: ничто меня больше уже не связывает с американским книжным рынком, кроме взаимного разочарования.
Эти издательские гиганты всегда печатали «худлит», допуская потерю денег и возмещая ее за счет массовых изданий поваренных книг. Они не для денег нашего брата печатали, а для престижа. Сейчас этот престиж не существует. Парадоксально, мой личный опыт в этом мире не содержит в себе ничего личного, он просто отражает генеральный процесс упадка романа как жанра самовыражения и поиска «нового Бога».
Не могу сказать, что этот «отказ от дома», т. е. от 70-этажного небоскреба, так уж сбивает с ног. Как строитель романов я вовсе не был так уж обескуражен. Я люблю процесс возникновения своего романа, его записи и оркестровки больше, чем контракт с «Рэндом-Хаус». На самом деле это единственное занятие, которое я люблю без оговорок. Роман – это передвижной пир, который всегда с тобой. И всякий раз это попытка создать некое художественное чудо. Конечно, пока рука держит перо, я буду продолжать экспериментировать со стилем, ритмом и композицией, не говоря уже о метафорах, потому что роман для меня немыслим без эксперимента. Современный роман в том смысле, как я его понимаю, обладает более поэтической тканью, чем поэзия.
Я ни малейшего зла не держу против «Рэндом-Хаус». Желаю им еще больших доходов, все больше великолепных поваренных книг нам всем на усладу. Давайте отставим в сторону вопрос о книжной конъюнктуре и попробуем спросить самих себя о другом: есть ли у нашего романа шансы выжить? Может быть, и останутся еще кое-какие шансы, если люди, верные роману, прекратят погоню за длинным рублем и популярностью. Успех романа должен измеряться только его художественным качеством. Этот дискурс должен продвигаться к границам поэзии, чтобы возникло слияние жанров, текст, подобный заклинанию, в котором каждая строчка имеет свою ноту.
Мы не должны бояться уменьшения своей аудитории, как раз наоборот, надо стремиться к тому, чтобы читательский круг стал уже. Это поможет создать заговор посвященных, настоящих соавторов сочинителя.
Размышляя недавно об угрозе со стороны неудержимо растущих электронных коммуникаций, я неожиданно пришел к мысли, что эта медия может вложить лепту в создание нового «читательства». По электронным путям легче найти доступ к принципиально незавершенному необайроническому типу романа самовыражения, к возникновению своеобразной мастерской гипертекста. Так и появится настоящая утопия, если только и из этой мастерской не выйдут успешливые коммерсанты.
Вполне вероятно, что слово «роман» останется на рынке, хотя бы потому что оно там и родилось: рыночные зазывалы заманивали покупателей возгласами такого рода: «Сюда! Сюда! Подлинная история любви! Настоящий роман! Новинка! Novel!» Для художественных текстов будущего можно найти другой ярлык; ну, скажем, «чудо» или просто «чудачество».
Крылатое вымирающее
[312]
A winged endangered species
«…Над темной, молчаливою державой
