В связи с этим, может быть, уместно будет вспомнить недавний всплеск противоречий, или, как сейчас говорят, «стеб», всколыхнувший молодую литературу. Влиятельная газета андеграунда «Гуманитарный фонд» – иногда ее называют сокращенно «Гумфонд», что роднит ее с оптимистическим словом «гумос», – напечатала эссе некоего В. Несова «Святая задница», в котором есть такие стихотворные строчки: «Любите попу, господа! В ней совершенства простота. Вглядитесь в суть двух половин: Вот Бог-отец, а вот – Бог-сын. А где – вы спросите – Бог-дух? – Витает между этих двух!»
На эту публикацию откликнулась группа поэтов-метаметафористов, а именно Нина Искренко, Юрий Арабов, Евгений Бунимович, Игорь Иртеньев и Марк Шатуновский. Даже у этих людей, которым метафорической дерзости не занимать, сочинение Несова вызвало гнев. «Существуют понятия, изначально не допускающие амикошонства, – пишут они. – Ракурс, в котором автор позволил себе рассматривать Божественное триединство, лежит за пределами культуры <…> по-отечески выпороть поганца, для начала печатно, представляется отнюдь не лишним»
[264]
.
М. Ромм, главный редактор «Гумфонда», опроверг заявление метаметафористов как посягновение на все ту же матушку-свободу. «…Серьезное отношение к любой идее – религиозной ли, национальной или коммунистической, приводит к кровопролитию, или, как в данном случае, к «отеческой порке» <…> порка аргумент недостаточный…»
[265]
.
В связи с этим спором, естественно, поминалось не раз дело Салмана Рушди, в защиту которого поэты-метафористы еще в коммунистическое время демонстрировали у ворот иранского посольства. Под заголовком «Битва за задницу» сообщалось о заседании «Гуманитарного фонда» совместно с общественностью в Центральном доме литераторов. Публикация «поганца» Несова
[266]
и вообще основательный избыток анальной темы вызвали бурную дискуссию среди участников московского постмодернизма.
Наблюдая развитие этого литературного и художественного движения со стороны – то есть прежде всего со стороны своего возраста и только во вторую уже очередь со стороны своего заокеанского пребывания, – я прихожу к выводу, что конец двадцатого века в России тщится повторить его начало. Говоря о ломке всего привычного, о создании новых форм, нынешние постмодернисты, кроме, грубо говоря, анальной темы, ни в чем не обгоняют исторический авангард.
Впрочем, и анальная даже тема не нова в экспериментальной среде, если вспомнить абсурдистские «дра» Зданевича, которые ставились еще в 1919 году в балаганчиках Тифлиса. Дело, однако, не в новизне, а в обгоне. Художественной мощи русского артистического авангарда нынешний постмодернизм повторить не в состоянии, и это, увы, пока не предвидится. Дело тут, на мой взгляд, не в том, что новое поколение народилось хилым, а в том, что нет вдохновения. Авангардное поколение не может возникнуть без широкого, едва ли не массового, вдохновенческого порыва. То, что доминирует сейчас, пожалуй, можно считать антивдохновением, длинным и тяжелым выдохом.
По мнению Владимира Сорокина, об авангарде в 1992 году говорить просто неуместно. Говорят, впрочем, немало – и особенно о том авангарде, который никогда этим словом не определялся, о поколении «шестидесятников». Это слово, которое в начале перестройки произносили с восторженным придыханием, сейчас стало чуть ли не жупелом. «Шестидесятники» раздражают уже не содержанием своих «текстов» или холстов, а просто своим присутствием. Слишком долго торчат на виду, не уступают другим своего места.
Я далек от мысли, что постмодернисты жаждут скорейшего физического исчезновения «шестидесятников». Им, конечно, известно, что писал на эту тему Николай Федоров в своей «Философии общего дела», называя выживание отцов детьми самым бессмысленным и аморальным актом порочного круга. Речь, конечно, идет о том, что «шестидесятники» по каким-то причинам до сих пор еще не затоварились, не выпали в осадок, не погрузились в забвение.
Все дело, возможно, именно в этих причинах, иначе чем же этот феномен объяснишь, ведь не злокозненными же интригами «шестидесятников». Мне кажется, что основная причина состоит в авангардной, ренессансной сути того явления, что именуется «шестидесятниками». Авангард и ренессанс для меня почти синонимы, но это отдельная тема.
Мы не открывали нового искусства, но, явившись на сцену в послесталинские ошеломляющие годы, мы настойчиво вспоминали уже открытое дедами и отцами, и в этой настойчивости мы были охвачены пафосом возрождения. Этот пафос, принявший массовый характер (стоит вспомнить хотя бы «поэтическую лихорадку», джаз в котельных, «бульдозерную выставку» или бунт «Метрополя»), как раз и является необходимым элементом авангардного движения. Общий высокий уровень тоже возник как результат изначального вдохновения.
Слов нет, безобразно долго сидели в «молодых», так долго, что сейчас подходящая старость воспринимается как некая бестактность пред лицом литературной общественности: гады такие, «шестидесятники», все время их, видите ли, считали молодыми, а теперь они, вуаля, уже и старые! Тем не менее, старея и «постепенно холодея»
[267]
, категорически не имеем ничего общего с возникшим в последнее время стереотипом «шестидесятника», комсомольца-рамоли с романтическими всхлипами.
Употребляя множественное число, я, конечно, имею в виду тех, кого сам считаю «шестидесятниками», просто предостерегаю – не подравнивайте в строку. Как прикажете освобождать площадку? Кричать: не читайте нас, не смотрите наших картин, не слушайте нашей музыки? Боюсь, что это поколение даже и когда полностью свалит, долго еще будет кому-то мешать, пока не придет другой возрождающий авангард.
Лучше все-таки не мешать, а помогать. Вадим Шершеневич, всю жизнь проведший в остервенелых групповых и поколенческих боях, вдруг, поразмыслив, произнес фразу: «Всем хватит места, чего толкаться?» Девяностые годы в некотором смысле являются не чем иным, как перевернутыми шестидесятыми, а шестерка и девятка могут образовать звено орнамента. Этой литературе сейчас может быть необходим длинный и унылый, силикозно-мокротный выдох. Новому воздуху пока некуда входить, прежде надо освободить альвеолы от продуктов распада. Ну а потом начинать жадно дышать и розоветь, возобновлять весь этот карнавал и джаз наших словесных утопий.
Пока что, начитавшись, то есть нахлебавшись, накирявшись и наширявшись «постмодернизму», стоит все-таки откупорить шампанского бутылку и уж если не перечитать «Женитьбу Фигаро», то поставить Вивальди «Четыре сезона». А-то взвоешь!
1992 (?)
2. Русский писатель в эмиграции
Звук Елисейских Полей
[268]После почти уже двух лет эмиграции, вероятно, можно претендовать на взгляд «изнутри». Не попытаться ли окинуть таковым литературные окрестности, раскинувшиеся нынче на огромных пространствах мира?
