друзья мои, туманит ваши очи.
В свете этих четырех строк следует, очевидно, в финале сделать упор на слове «прекрасные». Других черт своих друзей благородный поэт видеть не хочет.
Июль 84. Шугарбуш, Вермонт.
«Юность» бальзаковского возраста
[246]Я, собственно говоря, чуть было не пропустил этот юбилей, едва не прошляпил в американских попыхах. Вдруг, как-то вечером звонок из Бостона – с вами говорит такой-то, старый читатель журнала «Юность». Надеюсь, вы не забыли, Василий Павлович, что наша с вами «альма-матер» в этом году отмечает свой тридцатилетний юбилей? С прискорбием пришлось признаться – забыл, забыл…
А ведь еще полтора года назад я читал лекцию о журнале «Юность» студентам университета Джорджа Вашингтона в нашей столице.
В университетской библиотеке самых первых номеров, то есть начиная с июньского 1955 года, разумеется, не оказалось. Кто-то посоветовал мне отправиться в Библиотеку Конгресса – там, мол, все есть. (Сомнительно, все-таки, подумалось мне, что Библиотека Американского Конгресса держит в своих хранилищах тридцатилетней давности копии московского молодежного литературного журнала. Поиски в каталогах поначалу только укрепили мои сомнения. Журналов под названием «Youth», то есть «Юность», там оказалось что-то около семидесяти, кажется, и в самом деле все, что когда-либо выходило в мире под этим именем, включая даже какое-то танзанийское издание, не было только нашего московского бестселлера, что произвел в те отдаленные времена такую сенсацию среди читающей публики прежде всего своими яркими обложками, которые немедленно выделили его из общего числа советских «толстых журналов», напоминающих своими колоритами собрание подержанного нижнего белья.
Консультанты «комнаты европейского чтения» посоветовали мне поискать в каталогах на другую букву, не на Y, а на I: может быть, фигурирует не под английским словом, а под своим собственным и в другой транслитерации. Я сунулся – Ай, Ю, Эн… – и немедленно нашел искомое. Сделал заказ и отправился ждать в главный читальный зал библиотеки, под гигантским куполом которого можно вообразить, что находишься в храме всех человеческих религий.
Ожидание продолжалось не более десяти минут. Появился черный юноша-библиотекарь и положил передо мной две папки первых номеров журнала в великолепном переплете и в безупречном состоянии.
Трудно было поверить своим глазам, читая на обложке дату – июнь 1955 года и список редколлегии: главный редактор Катаев, заместитель главного редактора Преображенский, ответственный секретарь Железнов, члены редколлегии Горяев, Медынский, Прилежаева, Розов… Вот это и есть та самая стопка сброшюрованной бумаги, что появилась в затхлой атмосфере литературной Москвы будто некая залетная чайка, предвещая приход новых времен и новых людей? Еще труднее было после тридцати лет сопоставить это издание с чем-то новым, читая стишки, которыми открывался этот номер.
Здесь партия наша родная,
А с ней невозможного нет!
Сегодня земля Кустаная,
А завтра далеких планет!
Мне припомнился автор этих стихов, вислоносый поэт, постоянный посетитель кабака Дома литераторов, куда можно было попасть из редакции журнала, попросту перейдя двор бывшего имения графов Волконских. Поэт был колоссальным кирюхой, все время смотрел одним глазом в коньяк, другим на проходящих собратий в поисках собутыльников. В те времена никто бы не высмеял его за приведенные выше стихи: коммунисты тогда не стыдились своих эдиповых комплексов по отношению к матери-партии.
Перелистывая почти не пожелтевшие страницы «Юности» пятидесятых годов (качество бумаги было на удивление великолепным), я, разумеется, задавал себе вопрос: что же все-таки казалось нам, молодым читателям тех времен, столь необычным, столь ярким, столь освежающим в этом вот лежащем сейчас передо мной столь советском, то есть заурядном, то есть неярком, то есть монотонно-душноватом журнале? Стишков, подобных приведенному выше – навалом, передовицы иной раз подписаны светлыми личностями вроде Всеволода Кочетова, в оформлении сплошь и рядом какие-то дикие космические устремления, в отделе публицистики сплошные романтики, энтузиасты, целинные и сибирские «цари-эдипы»…
И все-таки, втяни голову в плечи, втянись, забудь на время, что ты сидишь на Капитолийском холме в Вашингтоне, и вспомни свою студенческую Публичку на реке Фонтанке. Как мы жадно там охотились за малейшими крохами информации о жизни за жел-занавеской, за малейшим словечком не-фальши, за трудно уловимыми намеками на реальную жизнь и реальное искусство вне советской мертвечины.
«Юность» поразила всех хотя бы просто своим дизайном, необычными шрифтами, новым форматом. Вслед за этим она едва ли не буквально распахнула окно в сверкающий и грохочущий мировой океан, сделав одной из самых первых своих ударных публикаций «Путешествие на Кон-Тики» норвежского исследователя Тура Хейердала. В те времена, когда в памяти совсем свежи были дни мракобесной борьбы с так называемым космополитизмом, русский перевод этого путевого дневника, сам факт его публикации и таким образом приобщение к мировой сенсации казались нам едва ли не откровением.
Спустя некоторое время на страницах «Юности» появились записки французского исследователя глубин Кусто. Журнал заявлял себя сторонником всего самого современного, передового, модного, будь то ныряние с аквалангом, кибернетика, фигурное катание, вентилировал затхлую атмосферу советских будней.
С позиций этого своего очень наивного и, конечно, все-таки еще основательно фальшивого «прогрессизма-передовизма» он зачинал всяческого рода тогдашние дискуссии, имея в виду бодряческую комсомольскую сверхзадачу «Серости – бой!». То там насчет губной помады – могут ли девушки ею пользоваться, то там насчет узких брюк – соответствует ли ширина штанин ширине патриотизма, то там насчет молодежных кафе – может ли советская молодежь слушать стихи, сидя в кафе и попивая безалкагольные напитки и кофе, а кофе в те времена тоже был своего рода символом новых, более просвещенных времен.
Живопись в те времена была почему-то самым коварным идеологическим камнем преткновения. Коренную советскую публику почему-то несказанно возмущали авангардные художества, любой отход от социалистического реализма воспринимался толпой как личная обида: мы, дескать, столько боролись, столько жертв принесли отчизне, а тут такое безобразие, «абстрактизм». «Юность» осторожненько печатала репродукции импрессионистов, слегка вольничала с иллюстрациями, публиковала статьи чуточку неортодоксальных искусствоведов. В коридоре редакции, которая размещалась в помещении бывшей конюшни имения Волконских на бывшей Поварской, ныне Воровского, иногда вывешивались эстетически дерзкие полотна.
Весьма любопытно было сейчас, тридцать лет спустя, обозревать некоторые статьи о литературной жизни и о молодежных движениях за рубежом. Иные из них под прикрытием обязательного разоблачения буржуазного образа жизни и раскрытия язв загнивающего Запада давали читателям «Юности» весьма ценную информацию. Удивляет оперативность такой информации. Так, о литературном движении американских битников мы узнали почти сразу же после его зарождения.
