Однажды мы с мамой сидели в саду богоспасаемого жилкооператива «Советский писатель». Подошел Володя. Он выглядел ужасно, хотя на лице его блуждала постоянная улыбка и разговор прерывался смешком. Третьего дня меня пытались отравить, сказал он и рассказал историю, известную теперь всем читателям по очерку о попытке отравления в гостинице «Метрополь». Все это выглядело так невероятно, что мы даже подумали, не отнести ли рассказ к тому состоянию постоянного и дикого психологического стресса, под которым он жил в течение нескольких лет. Только года через два, когда я и сам оказался объектом гэбэшной разработки, я понял, на что тогдашние рыцари революции были горазды и до какой степени они готовы были изменить российскую литературную реальность. Странно сейчас звучат заявления пресс-секретаря Лубянки Кандаурова, отрицающего славные деяния своих предшественников. Еще более странно звучат заявления о том, что никакого личного дела Войновича в архивах органов не сохранилось.
В конце 79-го года наш общий друг, вдова писателя Бориса Балтера, была вызвана на допрос. Учтите, сказали ей, скоро вы останетесь здесь без всех своих друзей. Предупреждение можно было толковать весьма широко. Только в 1980-м мы поняли, что речь идет о высылке на Запад наиболее неудобоваримых представителей российской прозы.
В эмиграции легко обозлиться, вызвереть и растерять старых друзей. Этого, к счастью, не произошло в наших отношениях с Войновичем. Перелетая разделяющий нас океан, мы встречаемся по нескольку раз в год и пытаемся восстановить ту старую атмосферу московского братства. Может быть, феномен этот давно уже устарел, но личные отношения двух старых писателей, а также Ирины и Майи стали только крепче. Я, признаться, горжусь, что мы с Войновичем остались рядом в горьком приключении, именуемом эмиграцией восьмидесятых. Я читаю все, что пишет Володя, и всякий раз рад тому, что он, невзирая на наш почтенный возраст, все еще набирает. На самой грани перестройки, иными словами развала коммунизма, он написал пророческий роман «Москва-2042». Нынче, читая в российских газетах о «ближнем и дальнем зарубежье», не без дрожи вспоминаешь «кольца враждебности» и думаешь, как близко проходит Россия от этих орбит. Впрочем, среди некоторых таинственных свойств литературы существует возможность превращения пророчества в сильное, широкорезонансное предупреждение, после которого может произойти коррекция курса.
Проходя недавно по знаменитой московской «Пушке» в том ее месте, где у торца Сытинского дома растеклось теперь обширное и даже приятное асфальтовое пространство, я увидел труппу молодых уличных артистов, которые разыгрывали некое действо с декламацией, танцами и пантомимой. Джинсы были перемешаны со средневековыми плащами и колпаками, рок-н-ролл с барокко. Даже сквозь шум «Пушки» слова, которые выкрикивали актеры, показались мне знакомыми. Ба, догадался я, да ведь это же не что иное, как сатирическая сказка Войновича! В этот яркий, карнавальный момент соединения нашего старого и их, нового поколения, я почувствовал нечто похожее на надежду.
1992
Крымское солнце и белая терраса…
Ровно тридцать лет назад
[237]
в этот день я стоял на террасе Ялтинского дома творчества, когда снизу донеслись голоса новоприбывших. Легкими шагами поднялись Рыбаков и Окуджава. «Васька, ты представляешь, мне сегодня исполнилось сорок пять
[238]
, – сказал Булат. – Нет, ты представляешь, сорок пять!»
Крымское солнце и белая терраса ослепили новоприбывших, но они не закрывались ни кепками, ни ладошками. Самый старший из нас, Толя
[239]
, возбужденно говорил о только что написанном романе «Дети Арбата». Булат при всей его сдержанности тоже был, похоже, слегка опьянен своей «старостью» и уходящим глубоко вниз, к морю, склоном горы. Что касается меня, то я только что начал писать «Ожог» и был уверен, что до меня никто еще не начинал такой книги.
На террасу поднялась Белла и произнесла медовым голоском: «Булатик, ты знаешь, к твоему дню рождения тут появились обезнадеживающие новости. Оказывается, предыдущее поколение писателей закопало поблизости несколько бутылок шампанского. Вечером мы попробуем их найти».
После ужина, под луной, в литфондовском саду на склоне мы приступили к поискам. Вскоре полдюжины «Новосветского» было извлечено на серебристый свет Божий из разных аллеек. «В честь такой находки, – сказал Булат, – я сейчас спою совсем новую песню». И запел: «Моцарт на старенькой скрипке играет, Моцарт играет, а скрипка поет».
После этих не забываемых и, кажется, не пролетевших, а задержавшихся мгновений все четыре последующие ялтинские недели прошли под знаком этой песни:
Ах, ничего, что всегда, как известно,
Наша судьба – то гульба, то пальба.
Не оставляйте стараний, маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
И дальше под знаком этой песни прошли уже тридцать лет. Незабвенный Булат, незабываемый век. И после нас эту песню споют новые поэты, когда откопают в саду шампанское, закопанное предыдущим поколением.
1999
Ё – буква русского ёрничества
Ё – буква русского ёрничества
[240]
. Масса иронических эмоций заложена в этой венценосной лягушке: ё-моё, ёколомэнэ, ёлки-палки, ёпонский бог, просто ё-ё-ё.
Тут же копошится рядом ёж, небольшое животное с иглами на теле. Куда же мы без него? Русский человек сжимается всем телом, поёживается, если видит обесточенного, как бы кастрированного сверху ежа.
А чья же селезенка не ёкнет, если таким же образом покалечен будет наш любимый Ёрш Ершович, дедушка московской сатиры? Не клёво получается, не ёмко!
Каменотёсы, взбирайтесь на утёсы, понимайте протёсты! Что-то не то, скажете? Ничего, по большому счету, мы правы. Ё – это культурная ценность, достояние нашей орфографии и фонетики. Преподавая русскую литературу басурманам, сколько раз скрежетал я зубами, выписывая на доске Соловьёва, как Solovjov’a.
Признаюсь, среди моих фаворитов Ё стоит на втором месте после Щ, этого трехглавого ублюдка с хвостиком. Нет, не даром эти два знака образуют любимое восклицание народа: ёщё, ёщё, ёщё!
Статьи и эссе
1. Калашный ряд и его окрестности
Прогулка в калашный ряд
[241]Сравнительно недавно стараниями Сюзан Зонтаг
[242]
дошло до нас через журнал «Ярмарка тщеславия» фундаментальное изречение И. Бродского; звучит оно приблизительно так (в переводе с английского): «проза – это пехота, а поэзия – авиация».
