Когда-то гэбэ про меня с упорством, достойным лучшего применения, распространяла, что меня никто не выпихивал из страны, а я сам за долларами уехал, да еще и товарищей оставшихся, «метропольцев», подвел. Дезуха эта шла через таких неожиданных людей, что я даже стал иногда ловить себя на мысли: а может, я и в самом деле за долларами уехал, может, и в самом деле нечист? И вдруг мой «куратор», полковник Карпович, покаялся на страницах «Огонька» и среди прочего любопытного сказал, что по приказу определенного высокопоставленного чина во все тяжкие выпихивали Аксенова в эмиграцию.
Этого чина Карпович не назвал, хотя уже тогда было известно, что это не кто иной, как генерал Бобков Филипп Денисович. Вряд ли можно ожидать от Бобкова каких-либо покаяний, он и сейчас, по всей вероятности, уверен в справедливости своего тайного дела, а между тем было бы весьма полезно узнать подробности проводившейся кагэбэ политики в отношении культуры. Для того, чтобы нация снова не скатилась до такого позора, как преследование писателей, надо знать, как все это происходило.
Много спорят о том, нужно ли раскрывать стукачей и сексотов. Конечно, большинство этих так называемых стукачей были просто зашельмованными людьми, и, может быть, действительно не стоит наносить им лишнюю травму, однако нужно ли нам всем делать вид, что мы забыли, какого цвета были вчера всем известные хамелеоны? Задавая сейчас этот вопрос, я действительно не знаю на него ответа.
Я уже не удивляюсь, когда вчерашние хулители и гонители идут к тебе с протянутой рукой, сияющие, доброжелательные, свои в доску. Два раза я убрал руки за спину, но это было все, на что я решился. К своему почтенному возрасту я вдруг понял, как вступающий в жизнь мальчик, что отказ в рукопожатии – это тоже нелегкое дело.
Вот и недавно в совсем не подходящем для этого месте Вашингтона ко мне устремился некто, в недалеком прошлом большая акула дезухи, а ныне столп прогресса. Как понять этих людей? Ведь он же не может не знать, что я знаю, что он говорил еще совсем недавно обо мне моим американским друзьям. Ведь можно пройти в людном месте, как бы не заметив, зачем кидаться с приветствиями, зачем все-таки так упорно настаивать на том, что ничего такого, что было в его жизни, не было? Нет, эти люди, должно быть, дышат не кислородом, а фтором.
1992
Январь в Москве
1
Поездки в Москву становятся почти уже рутиной. С того ноябрьского вечера 1989 года, когда я, будучи еще лишенцем гражданства и врагом Советского Союза, после девяти с половиной лет отсутствия прибыл на родину в качестве гостя американского посла Джека Мэтлока, прошло уже три года. Пятого января 1993-го я отправился в свое пятое с тех пор путешествие.
Несмотря на обыденность мероприятия, всегда немного волнуешься. Хоть и провел там недавно три месяца, то есть все лето, хоть и прошло с тех пор всего лишь четыре месяца, все-таки думаешь: а не произошли ли там какие-нибудь коренные изменения к худшему?
Причин для беспокойства немало: инфляция горбится мамонтом, реваншистские коммуно-фашистские силы наглеют, номенклатура одолевает президента на конгрессе народных депутатов, вышвыривает из российской политики главного реформатора…
Это объективные, так сказать, исторические макропричины, существуют, однако, и множественные микропричины, вызывающие не историческое, а просто человеческое беспокойство. Существуют каждодневная жизнь, быт… Вот в том-то и дело – существуют ли еще, может быть, уже начали сходить на нет за время моего отсутствия, может быть, одна лишь бесовщина нынче гуляет по Руси?
Российская и эмигрантская пресса, надо сказать, весьма способствуют созданию такого упадочного настроения. Начитавшись постоянных московских корреспондентов «Нового русского слова», начинаешь подозревать за собой эгоцентризм и отсутствие наблюдательности. Все лето ездил в метро и не заметил там огромных крыс, чернобыльских мутантов. Ночами шлялся по Москве и ни разу не был ограблен, да и вообще не видел ни одной сцены насилия, да и драку наблюдал только лишь одну, довольно вялую, между чеченскими и русскими торгашами. Нищих видел много, но, судари мои, не намного больше, чем в Вашингтоне или в Париже!
Этот постоянно нагнетающийся негатив или, как сейчас принято говорить, «беспредел» пессимизма, отражает самодовлеющий и как бы единственно возможный стиль современной российской прессы. В принципе, оборотная сторона семидесятилетнего социалистического реализма, когда пресса создавала картину безоблачной утопии. Влекомые этим стилем российские журналисты создают скорее не отражение реальной жизни, а ее стилизацию. Американские журналисты, базирующиеся в Москве, и в частности корреспонденты «Вашингтон пост» Майкл Доббс, Маргарет Шапиро и Фред Хайат, свободные от этого стиля, рисуют гораздо более близкую к реальности, не лакированную, но и не зачерненную картину.
Тут следует дать небольшую, вполне вежливую плюху нашей эмиграции. Многие эмигранты, кажется, ждут именно той самой стилизованной, «чернушечной» информации об оставленной родине. Трудно понять этот феномен, но, похоже, что этим людям именно мраки, исходящие из оставленных мест, доставляют какое-то странное удовлетворение. В эмиграции существует какая-то неизвестно чем оправданная тенденция снисходительного отношения к оставшимся, некоторый момент общего отрицания возможности тамошнего существования.
В канун Старого Нового года я оказался за столом рядом с одним эмигрантом в дорогом костюме. Подали карпов, жаренных в сметане, с гарниром из жареной картошки. «Как ты можешь это есть?» – по-свойски шепнул мне эмигрант. «Отчего же не есть, если вкусно», – ответил я на гоголевский манер. «Да ведь все же заражено! – с искренним ужасом пробормотал эмигрант. С печалью и недоверием смотрел он на веселящихся москвичей.
Иные эмигранты уподобляются ильфо-петровскому гробовщику Безенчуку, который направился в Москву, ожидая там увидеть, как люди через одного замертво падают прямо на улицах, и был глубоко разочарован, увидев кишащую непонятной активностью столицу.
Итак, позвольте мне теперь дать вам более или менее реалистическую зарисовку моего прибытия в Москву в мутный час пополудни 6 января сего года. Муть была всеобъемлющей. Погода гнуснейшая. Климат, милостивые государи, по-прежнему отвратительный, и это надо постоянно учитывать, пиша о России. Покинув набитый западными спиртными напитками самолет «Дельты», я оказался перед багажной каруселью аэропорта Шереметьево. Вскоре появился ковровый чемодан, одолженный для этого путешествия у соседа, мистера Ливайна. В Нью-Йорке это происходит медленнее, а в Париже часто вообще остаешься без вещиц. Их доставляют только к вечеру следующего дня. Чемодан оказался не разрезанным, и замочек не откусан. Добрый знак, подумал я. Два года назад в том же Шереметьево чьи-то челюсти как раз откусили замочек моего чемодана и выгребли изнутри кое-какой ширпотреб, включая беговые, основательно пропотевшие, туфли. Улучшается обслуживание авиапассажиров, подумал я в добром старом стиле.
Покатил коврового к таможне, беспрепятственно ее прошел под надписью «Нафинг-ту-диклэр» и сразу оказался на родине среди кряжистых мужиков в меховых шапках. Все они предлагали такси, иные даже на иностранных языках. Японцев, например, приглашали по-японски. Ко мне обратились: «А вам, Василий Павлович, куда?» – то есть, в прямом переводе с французского, на матерном языке. Лянг-матернэль. «А вы что же, тоже таксист?» – спросил я любезного аборигена. «Да нет», – ответил тот. Вот великолепное русское выражение. Утверждение и отрицание, соседствуя, укрепляют друг друга. «Я, вообще-то, ученый-специалист, но нынче знаете как – волка ноги кормят, в общем предоставляем транспортировку и прочие услуги».
