Часов у нее не было, и она не знала, когда должен прийти поезд, поэтому чувствовала себя посылкой, подписанной, но не отправленной. Взгляд кассира жег ей спину. Билет она кое-как купила (опустив лицо и говоря чужим голосом), а время отправления спросить не посмела — надеялась прочесть где-нибудь на станции. Однако прочесть было негде. И впрямь, что толку вешать расписание, если ночью недерхотонцы его сорвут?
От робости, от растерянности, от спешки она не спросила отца Фладда: «Во сколько придет поезд и увезет меня отсюда?» Он сказал только: «Я последую за тобой. Когда доберешься до места, иди в багажный зал и жди. Ни с кем не разговаривай». Ей подумалось, что этот человек, этот лжесвященник, этот самозванец, с которым ей скоро предстоит совершить страшное, — загадка, о которой она почти не смеет размышлять. «Ну и что, — мелькнуло у нее в мыслях. — Бога я и вовсе никогда не видела, но всегда Ему доверяла».
Ройзин О’Халлоран поставила саквояж и потерла руки, чтобы немного разогнать кровь. В памяти всплыл вопрос: «Некоторое время назад мне нужно было добраться на поезде до одного города. Я встретил человека, который купил туда билет, но раздумал ехать, и он отдал билет мне. Допустил ли я нечестность по отношению к железнодорожной компании?»
Что там был за ответ? Она нахмурилась, силясь его припомнить, силясь думать о чем угодно, кроме того, что происходит сейчас. «Никакой нечестности вы не допустили. Железнодорожные компании не требуют, чтобы по купленному документу ехало конкретное лицо, главное, чтобы у каждого пассажира был билет до места назначения».
До сей минуты перрон был благословенно пуст, но сейчас Ройзин О’Халлоран краем глаза увидела подошедшего мужчину. Он стоял у нее за спиной, чуть поодаль. Она ссутулилась под темно-синим жакетом и пониже надвинула платок. «Дай Бог, — молилась она, — чтобы это был протестант, кто-нибудь, кто меня не узнает». И тут же в голове мелькнуло: «Какой толк теперь об этом молиться? Да и вообще о чем бы то ни было?»
Мужчина наверняка пялился ей в спину — кто бы не пялился на такое чучело? По коже побежали мурашки, почти как если бы это был Фладд. Она начала поворачивать голову — медленно, но неудержимо, словно ее тянуло магнитом. Их взгляды встретились. Она в ужасе отвела глаза, как будто увидела раздавленного человека на рельсах.
Это был Макэвой. Он наверняка ее узнал, однако не заговорил. Ветер рвал с головы платок, пронизывал до костей, задувал под юбку, наполняя ее, как парус. Ройзин О’Халлоран опустила взгляд и стала смотреть на спортивные тапочки: одну правую, одну левую.
Наконец показался поезд — светлое пятнышко вдали, такое бледное, что она не была уверена, правда ли его видит. Пятнышко надолго застыло — ни взад, ни вперед, — затем начало увеличиваться. Ройзин О’Халлоран подошла к краю платформы и подняла лицо в оранжевом свете перронных фонарей.
Только когда поезд подъехал, мистер Макэвой подошел и встал рядом с нею. Она дрожала всем телом.
— Сестра? — тихо, полувопросительно произнес он и подал ей руку.
Она двумя пальцами оперлась на локоть Макэвоя, думая про себя, не оттолкнуть ли его. Он распахнул перед нею вагонную дверь и сказал:
— Не бойтесь. Я еду только до Динтинга, всего несколько остановок, и сделаю вид, что мы с вами незнакомы. Я буду сама деликатность.
— Тогда отойдите, — прошипела она. — Оставьте меня в покое.
— Я всего лишь хочу вам помочь, — сказал Макэвой. — Кто-то должен положить ваши вещи на полку, проследить, чтобы вам досталось место лицом по ходу поезда. И вы же знаете, сестра, люди говорят: «Не так страшен черт, как его малюют».
С кривой усмешкой Макэвой положил ее саквояж на полку. Лязгнула, закрываясь, вагонная дверь. Дежурный по станции выкрикнул что-то протяжное, невразумительное. Взметнулись флажки. Через мгновение поезд уже мчал ее к Манчестеру, к утрате девственности, к железнодорожной гостинице «Ройял-Нортвестерн».
Глава десятая
Железнодорожную гостиницу «Ройял-Нортвестерн» спроектировал ученик сэра Гильберта Скотта
[55]
в минуту рассеянности, и, вступив под ее своды, Ройзин О’Халлоран почувствовала себя в неуютно привычном окружении. «Как в церкви», — шепнула она спутнику. От мраморных полов веяло холодом. За огромной регистрационной стойкой красного дерева, украшенной резьбой наподобие алтаря, стоял тощий субъект с вытянутым постным лицом и бескровными губами ватиканского интригана; он протянул им фолиант размером с Библию и бледным плоским пальцем указал Фладду, где расписаться. Когда это было сделано, субъект глянул на свежую подпись, свел брови и улыбнулся скорбной улыбкой, словно мученик в ответ на шутку палача.
— У нас хороший тихий номер, доктор, — сказал он.
«Доктор, — подумала Ройзин О’Халлоран. — Значит, вы снова взялись за старое». Фладд поймал ее взгляд и еле заметно улыбнулся — впрочем, повеселее тощего субъекта. Тот выдвинул ящик стола, словно открыл сундук в ризнице, порылся в ключах, выбрал один и протянул Фладду. Так же, с таким же тщанием, святой Петр ищет ключ от какой-нибудь невзрачной райской двери и вручает его счастливцу, удостоенному вечного спасения.
— Не очень-то здесь дружелюбны, — прошептала она по пути к лифту и тут же подумала: дело не в нас, в гостиницах все такие. Ей вспомнилась миссис Моноган, и как та ворчала, пуская коммивояжера в самый плохонький номер. Тетя Димфна стирала в отеле Моноганов, а по вечерам, как рассказывали, ошивалась в баре среди мужчин.
При воспоминании о Димфне щеки у Ройзин О’Халлоран вспыхнули, и в то же мгновение ее настигла другая, более очевидная мысль.
— Это из-за меня? — одними губами спросила она у Фладда. — Из-за того, как я выгляжу?
Железная решетка лифта с лязгом захлопнулась за ними. Фладд отыскал рукой холодные девичьи пальцы. Кабина дернулась и пошла вверх, засасывая их в утробу здания. Когда они вползали в междуэтажную темноту, перед Ройзин на миг мелькнуло перекошенное злобой лицо матери Перпетуи. Пыхтя от злобы и ревности, видение выпустило сквозь прутья клетки длинные когтистые пальцы.
Ройзин О’Халлоран с интересом разглядывала платяной шкаф. Дома у них был только комод, да еще старая посудная полка в стене. А в монастыре ничего такого не нужно.
— Ты не хочешь разобрать сумку? — спросил Фладд. — Повесить одежду?
— Я могу повесить костюм, если его сниму. — Она с детской радостью огляделась по сторонам. — И еще я могу повесить платье. Я привезла с собой платье сестры Поликарпы. У него матросский воротник. Вы таких никогда не видели.
Фладд отвернулся. Она была горьким, угловатым, мучительным искушением; сейчас, в теплой комнате, среди мебели, в ней пробудились надежда и мягкость. Девушка не входила в его планы, он вообще не думал связывать себя узами плоти. Некоторые говорили о soror mystica
[56]
, помощнице в трудах, но он всегда считал, что женщины иссушают мудрость, высасывают знания, словно пиявки. Что ж, другие времена, другие обычаи.
