– Она говорит, что кепку принесли, пока мы ужинали, – перевел профессор.
– Но как же они узнали?! – заорал было я в полнейшем недоумении. – Как они узнали, и сообщили, и вообще?!
Профессор усмехнулся и ничего не ответил. Официантка получила по счету и ушла. Я взял кепку – она была та самая, моя любимая.
Но на следующее утро я ее не надел, оставил в номере – зачем белая кепка, если на небе не видно солнца? Серый купол покрывал город, и мне казалось, что оттуда, сверху, сквозь эту мглу кто-то, внимательно прищурившись, наблюдает за мной.
А кепку я снова забыл – в самолете на обратном пути. Рейс был компании Air China, так что я теперь думаю: снова принесут, или волшебная опека действует только под китайским небом?
Подходите прощаться
Что оставил Аксенов
Вроде бы подготовились за полтора года кошмара, а оказались не готовы.
Его прижизненная слава была невообразимой, ни у кого такой не было и нет – хотя бы потому, что он был читаем, популярен, любим в течение полувека! Чуть было не написал «посмотрю через пятьдесят лет»… да, так вот: посмотрю через пятьдесят лет, кто из нынешних литературных «звезд» не то что останется сиять, но хотя бы будет упомянут одним словом в специальных справочниках для историков литературы.
А его слава теперь стала бесконечной.
Что русская литература получила от Аксенова? Что продолжает получать? Чему он научил и учит всех пишущих, включая тех, кто не хочет учиться и даже отвергает его науку?
Во-первых, он доказал, что русский язык жив, что бы с ним ни делали, – жив-здоров, развивается, обновляется, как обновляется всякий здоровый организм, обновляется в целом и на клеточном уровне отдельных слов. Он вылавливал слова и их сочетания в шуме реальности, и слова становились знаками, символами этой реальности. Последние пятьдесят лет нашей жизни можно изучать по Аксенову и словам Аксенова – это будет не вся правда, поскольку он писал только городскую жизнь, но ничего, кроме правды. Его «Затоваренная бочкотара» и «Кесарево свечение», «Жаль, что вас не было с нами» и «Вольтерьянцы и вольтерьянки» уже никуда не денутся, он подарил их нам, и теперь это – наше национальное достояние.
Во-вторых, уже отчасти упомянутое: он первым вернул в русскую литературу ее традиционного обитателя, которого в ней поселили Гоголь и Достоевский, Чехов и Булгаков, – простого, ничем особенным не примечательного горожанина, пожалуй что обывателя, которого долгие годы теснили литературные колхозники и парторги горячих цехов. Он обнаружил в обычных молодых городских людях романтические фантазии и лирические завихрения, в которых им отказывали «инженеры человеческих душ», искавшие «буревестников» исключительно на горящих фермах и прорывающихся плотинах.
В-третьих, он именно в гоголевской традиции сочетал точное изображение «обыкновенных героев» с гротеском, фантазией, с усмешкой, издевательской и сочувственной одновременно. Советская литература была зверски серьезной и отрицала игру, иронию, подражая отчетным докладам союзписательских секретарей. Аксенов сделал игру своим основным методом – а метод-то единственно верный был социалистический реализм…
Всё это он нам оставил, а сам ушел, смотрит на нас оттуда своим хитро, немного по-кошачьи прижмуренным аксеновским глазом. Как, мол, там привыкаете жить с моими сочинениями без меня?..
Тяжело, Вася. Тяжело.
И только лампы вечно зеленеют
Главные герои почти всей великой русской литературы предлагают читателям недосягаемые образцы нравственности (либо безнравственности), глубины мышления, поведения (иногда недостойного, но всегда значительного). Даже «маленькие люди» Гоголя или Достоевского малы грандиозно.
Только два великих русских писателя своими героями сделали людей такого же масштаба, как я, вы, ваш сосед, ваши коллеги… Эти великие писатели – Чехов и Трифонов.
Юрий Трифонов написал портрет того социального слоя нашего общества, который как только не называли – интеллигенция, образованщина, мещане, обыватели, потребители… В этом портрете абсолютное сходство, исчерпывающая психологическая точность, верные детали. При этом в нем нет натуралистической определенности – изображение плывет, фон смазан, но от этого только яснее картина жизни в прошлом столетии образованного сословия городских людей – тех, кого век не смог уничтожить, но изувечил их души. Отцы раскручивали колесо истории, по детям оно проехало.
Трифонов не может устареть, потому что он не просто свидетель эпохи – он и есть та эпоха, и все мы, кто жил в ней, останемся во времени благодаря его прозе.
Он был гений, Юрий Трифонов, вот в чем всё дело.
«Дом на набережной» гениального Трифонова, повесть, точно и беспощадно отразившая закат и разложение советской интеллигенции, открывается вот каким эпизодом: герой по фамилии Глебов приезжает в комиссионный мебельный.
«Вообще-то он приехал туда за столом. Сказали, что можно взять стол, пока еще неизвестно где, сие есть тайна, но указали концы – антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры. Сказали, что в мебельном возле Коптевского рынка работает некий Ефим, который знает, где стол. Глебов подъехал после обеда, в неистовый солнцепек, поставил машину в тень и направился к магазину».
О чем это? Тем, кто не жил тогда, в начале семидесятых… Кто не помнит адскую жару семьдесят второго, будто спалившую все основы существования… Кто не провожал в «Шереметьево» друзей навсегда… Кто не ходил на закрытые просмотры, не слышал о рассыпанных наборах и не читал рассыпающиеся в десятых руках толстые журналы – словом, тем, кто не знает, как умирал советский образ жизни, – тем непонятно, почему Глебову, высокого официального ранга гуманитарию, понадобился именно такой стол. А мне и таким, как я, доживающим век пасынкам совка, всё ясно.
Нормальной мебели в магазинах не продавали вообще. По записи или по блату с переплатой можно было купить белую румынскую спальню с плохо наклеенными пластмассовыми завитушками вместо резьбы или, бери выше, югославскую гостиную «из настоящего дерева!», дурно скопированную с бидермайеровских гарнитуров низшего разбора. Стоили эти радости примерно столько же, сколько кооперативная (нужны отдельные разъяснения, места нет) квартира, для которой они покупались.
В моей среде такой интерьер назывался «мечта жлоба», то есть: лауреата из малокультурных, работника торговли из еще не посаженных, выездного «журналиста в погонах» и руководящего товарища вообще…
А приличные люди покупали мебель старую, в комиссионных или антикварных магазинах. Кто были приличные люди? Диапазон огромный. От народного артиста СССР, чью обстановку иногда можно было увидеть по телевизору: павловские неудобные диваны в полосатом шелке, резные колонки под цветы и статуэтки, тяжелоногие круглые столы, а по стенам – темные холсты в багетах… И вплоть до меня, почти бездомного, почти безработного, с почти антисоветской повестушкой в столе и без всякой надежды опубликовать ее в вожделенной «Юности».
