…Где-то в районе сотых улиц ранним пустым утром рабочего дня вдруг оглянешься по сторонам – боже, где же я? Самая настоящая Москва, в районе «Автозаводской», пожалуй, или шоссе Энтузиастов. Серые тяжелые многоэтажки сталинско-пролетарского вида, довольно убогие магазинчики, только вывески «Продукты» не хватает, хмурые прохожие – вот разве что цветом кожи многие отличаются от московских. Да и на Питер смахивает, на Литейный в его не лучшей части или на Лиговский… И, обратите внимание, никакого отношения не имеют эти кварталы к собственно русскому Нью-Йорку, к принципиально советской ностальгии Брайтона.
…В итальянском кафе в Гринвич-Вилледж можно просидеть весь день, как и положено в итальянском кафе. Можно смотреть в окно или, по теплому времени, расположиться за маленьким мраморным круглым столиком прямо на узком тротуаре – и за целый день не увидеть ничего, что напомнило бы о твоем пребывании на американском континенте. Прохожие здесь мелькают вполне итальянские или французские, почему-то невысокого по американским стандартам роста, одетые с небрежным артистизмом и тайным шиком. Дома вокруг стоят вполне среднего европейского стиля. Машины проезжают всё больше германские или шведские, не новые, но по-европейски аккуратные. В самом кафе никто никуда не торопится, капучино приносят минут через пятнадцать после заказа, пожилой господин за соседним столом листает томик стихов, и похоже, что он занимается этим не первый час, официанты скучают и непрерывно о чем-то тихо беседуют между собой… И это Нью-Йорк, сумасшедший американский город, который никогда не спит?! Да это кафе и сейчас, среди бела дня, погружено в средиземноморскую дремоту… И, заметьте, это не особый итальянский район, не «маленькая Италия», которая есть сама по себе.
…И даже Таймс-сквер, символ города Желтого Дьявола, перекресток реклам и вывесок, будто специально созданный для того, чтобы в кино изображать капитализм и урбанизм, не такой уж чисто нью-йоркский. Это скорее обобщение, квинтэссенция любого большого города, расцветшего к середине ХХ века, хрестоматийная иллюстрация к понятию «западный образ жизни». Вот и в Лондоне Пикадилли-серкус выглядит почти точно так же – рекламы в целые фасады высотой, пляшущие огненные буквы, складывающиеся в названия мировых фирм-гигантов… Специально для пожилых приезжих из России вроде меня я написал бы неоном на одном из табло Таймс-сквер: «Все, о чем вы мечтали, но боялись мечтать».
…Нью-Йорк небоскребов – вроде бы чисто американская вещь, таким и представляется город по фотографиям, сделанным с палуб входящих в порт трансатлантических лайнеров, давно превратившихся из кораблей в недельные санатории для миллионеров. Но изнутри Нью-Йорка небоскребы не видны, вот в чем дело. Ничего не видно, кроме обычных первых пяти-восьми этажей, гранитных и мраморных облицовок, витрин, ресторанных дверей, офисных табличек и прочих приземленных деталей городского быта. Разве что встанешь посреди тротуара, как глупая деревенщина, закинешь до предела голову, и начнешь считать уходящие в точку ряды окон, и ослепнешь от стеклянного сияния, и небо проглянет далеко-далеко… А вид издалека на небоскребный этот пейзаж ничем, в принципе, не отличается от вида на парижский Дефанс или лондонский Док-ленд. Просто нью-йоркские небоскребы были первыми, вот их и привыкли считать особенными. Что же касается Свободы, маячащей перед городской гребенкой на всех открытках, то ведь происхождение этой дареной статуи французское, и сильно уменьшенный ее экземпляр стоит на Сене.
…Центральный парк – пожалуй, единственное ни на что не похожее, собственно нью-йоркское место. Такого парка нет больше нигде, это не совсем парк – скорее, это аномалия. Будто каменный город дал гигантскую трещину, разошлись асфальтовые и гранитные покровы, и явилась на свет непокоренная, выстоявшая в схватке с человеком природа – вековые деревья, валуны, ручьи и сырые поляны. Окружающие огромные дома выглядывают из-за деревьев, проезжают краем парка кареты и фаэтоны, любимые туристами из Азии и провинциальной Америки, знаменитые утки взлетают со знаменитого пруда, напуганные мотором игрушечного катера, но все это остается на периферии зрения, главное же ощущение – ты покинул цивилизацию.
…А еще я вспоминаю истинно нью-йоркское, невозможное нигде, кроме этого города, приключение. Однажды поздно ночью, находясь в сильно приподнятом настроении, я вдруг решился на весьма рискованное путешествие: пешком с тридцать третьей улицы, где я засиделся в гостях, на сто вторую, где я квартировал в доме, как сказали бы у нас, «для малосемейных». Меня отговаривали, но я решил так твердо, как можно решить только в очень-очень приподнятом настроении, и отправился. Первые полчаса прошли скучно, я топал по темным и абсолютно пустым авеню, слыша, как говорится, стук своих каблуков. Но где-то после сороковой улицы, там, где гнездится малочисленный и робкий манхэттенский разврат, стало посветлее, и я решил по короткому проулку перейти на Бродвей и уже по нему идти дальше. Тут они и возникли из ниоткуда (позже я сообразил, что из выезда подземного паркинга): трое в широких, как бы спадающих штанах и еще более широких футболках с капюшонами, надвинутыми на почти и без того невидимые черные лица. Все трое были на голову выше меня, немаленького. «Помоги деньгами, приятель, – сказал тот, который приставил к моему животу порядочных размеров нож. – И не шуми». Я вытащил из нагрудного кармана предусмотрительно отложенные туда две десятки. «Нет, – покачал капюшоном ночной собеседник, – нам нужны все твои деньги, парень». Я благоразумно достал и раскрыл бумажник. Двумя пальцами он вынул оттуда все имевшиеся сто пятьдесят долларов, не тронув рубли и пластиковые карточки. «Оставь на такси, – попросил я, – мне еще до сто второй добираться». Он засмеялся. «Иди, как идешь, – сказал он добродушно, – больше никто тебя не остановит». Он снова засмеялся. «Это ж надо, – сказал он, насмеявшись, – с тридцать третьей на сто вторую ночью пешком! Чудные вы, русские…» И все трое исчезли мгновенно и беззвучно (но я успел заметить, что они были на роликах, чем объяснялся и рост, и скорость передвижения). Еще через час я дошлепал до своей сто второй, и со мной действительно ничего больше не произошло.
Удивительный город, в котором можно поздней ночью встретить человека впервые – и он окажется знающим твое прошлое и даже близкое будущее! Надеюсь, что те ребята с удовольствием потратили мои деньги. Я им искренне благодарен за незабываемое впечатление, науку, великодушие (пальцем не тронули!) и остроумие. Но никакого материалистического объяснения тому, что им было известно обо мне так много, найти до сих пор не могу. Допустим, за мною случайно проследили с самого начала и потому знали, откуда я иду. Но как они смогли предупредить коллег на всем протяжении от сороковой до сто второй, что с меня уже нечего взять? И, главное, как они узнали, что я из России? Или догадались? Шел я вроде бы почти не качаясь.
…Уже давно меня не тянет в путешествия. Не уклоняюсь, если бывает нужда, но и не прикладываю особых усилий, чтобы поехать куда бы то ни было… А вот в Нью-Йорк хочется. С удовольствием приеду в этот город, похожий на все города мира и не похожий, в сущности, ни на что, кроме себя самого.
Жизнь цвета металлик
Тогда еще не существовало прямого рейса из Москвы в Мельбурн или в Сидней. Или существовал, но не для простых советских людей – не знаю. Я летел по частному приглашению мельбурнского университета для чтения в нем лекций про современную советскую литературу и перестройку с гласностью. Ну, лекций – это громко сказано, были часовые выступления в небольших аудиториях, вроде наших школьных классов. «Приглашенный профессор», перепуганный своей неожиданно свалившейся после повести «Невозвращенец» славой и необходимостью говорить в основном по-английски, что-то не очень внятное рассказывал студентам и аспирантам славистского отделения, тоже перепуганным: чувствовалось, что их знание русского не выдерживает испытания…
