Однако до такого развития исторических событий частная история семеновского Дома не дотянулась.
Однажды Петр Иванович, совершая вечерний обход, услышал какое-то еле уловимое гудение снаружи, за ставнями. Возможно, это идет по недалекому шоссе колонна фур, подумал Семенов, и паниковать сразу не стал. Но на всякий случай, оперируя центральным пультом, приоткрыл ставни и всмотрелся во тьму.
Тьма показала его вечный кошмар, материализовавшийся, словно поставленный умелым в массовых сценах режиссером.
К Дому со стороны перешейка подступала толпа. Тихий гул происходил не от разговоров, толпа шла в полном молчании, а от топота десятков или даже сотен ног по заросшей травою земле.
Мины почему-то не срабатывали.
Первую автоматную очередь Семенов дал через то окно, через которое увидел толпу. Потом он стал стрелять через другие окна, меняя позицию по периметру Дома, чтобы не дать себя окружить. Для стрельбы из тяжелого оружия, пулеметов и гранатометов, он использовал вентиляционные отдушины – планом было предусмотрено их превращение в огневые точки.
Жену и сына он успел запереть в гостиной, расположенной в центре Дома, за несколькими бетонными стенами.
Он вел непрерывный огонь, но толпа приближалась, и потерь среди осаждающих вроде бы не было – во всяком случае, никто не падал и в промежутке между очередями был слышен тихий топот и даже дыхание сотен людей.
Неравный бой продолжался уже несколько часов – Семенову казалось, что начинает светать.
В отчаянии Алёна изо всех сил пнула запертую дверь гостиной – раньше она никогда не решилась бы так поступить, потому что очень любила своего несчастного мужа. Дверь гостиной слетела с петель, словно дверка дачного дощатого сортира под напором перепившего гостя. Ведя за руку Ивана, натыкаясь во тьме на тут же осыпающиеся бетонными обломками стены, Алёна добралась до главной Двери. Здесь ее сил оказалось недостаточно, но помог Иван: нажал пару кнопок на своей play station, и Дверь с ржавым скрипом пошла в сторону, распахнулась и косо повисла, выворачивая из крошащегося бетона стальную раму.
Рассвет уже перетекал понемногу в утро. Ночных теней нигде не было видно. Над водохранилищем поднимался небольшими облаками пар.
Петр Иванович вел по высаживающимся со стороны воды плотный пулеметный огонь. Интересно, думал он, как же они сквозь сетку прорвались? Надо было более частую ставить, думал он.
Алёна взяла у Ивана мобильный, сохраненный им без практической цели – в бункере связь не работала.
– Скорая? – переспросила на всякий случай Алёна. – Скорая, нужна такая… специальная машина… Срочно… Пол мужской, сорок три полных…
…Петра Ивановича туго зафиксировали в приспособленной для этого внутренности специальной «скорой», двери захлопнулись, машина тяжело полезла с сырой земли на дорогу. Колеса ее разворотили минную полосу и расплющили несколько плоских круглых коробок от сельди атлантической – молдаване зарыли их елочкой в полном соответствии с правилами саперного искусства.
Петру Ивановичу повезло – он уже не видел этого разрушения идеи Дома.
Не видел он и осыпающегося, черт бы взял халтурную молдавскую бригаду, со всех углов и проемов бетона.
Не видел он и ментов, приехавших по звонку врача «скорой» и теперь изумленно разглядывающих селедочные банки и всё остальное вооружение Семенова. «Надо ж столько пневматики и макетов накопить, – завистливо усмехнулся молодой сержант, – целым двором можно в войнушку играть. А в бункере штаб шикарный получится…»
День набирал силу, Дом продолжал рассыпаться, игрушечный арсенал увезла полиция. Алёна вызвала такси и поехала в город, в квартиру на Октябрьском Поле.
Там Семеновы и теперь живут. Алёна мечтает возродить свой СПА-бизнес, в чем мы горячо сочувствуем бедной женщине, довольно она намучилась в проклятом Доме. А Иван, увы, с интересом поглядывает на бритоголовых молодых людей в коротких куртках и высоких ботинках. И не сам по себе этот интерес, естественный для юноши, настораживает, а выражение лица Ивана, когда он смотрит на лево-правых борцов за справедливость: сосредоточенное и закрытое. Генетику-то никто не отменял…
По выходным мать и сын ездят в больницу на Преображенке и гуляют по больничному парку с мужем и отцом.
Петр Иванович Семенов искренне говорит им, что совершенно доволен нынешним своим положением. В больнице он чувствует себя надежно защищенным от любого пламени, которое может, того и гляди, возгореться на воле от любой случайной искры, например от конфликта в метро между болельщиками футбольных команд. А больница стоит за крепким забором, не бетон, конечно, но все же… Поэтому Семенов убедительно просит семью переехать к нему, палата просторная и соседи симпатичные, возражать не будут.
Тут Алёна начинает плакать, Иван отворачивается, и, быстро простившись с больным, они уходят.
Плачет Алёна и по дороге к метро: ей жалко мужа, сына и себя. Пламя вспыхнуло, не дожидаясь искры, и сожгло их прекрасную жизнь. В той жизни ранним весенним утром Петр Иванович Семенов уходил на службу в банк… Все исчезло. Прав был Петя, думает Алёна, разность потенциалов все погубила. Прав был Петя, думает Алёна, и плачет.
Ночь пути
Действие происходит в начале семидесятых.
То есть около сорока лет назад.
Да, жизнь моя теперь измеряется непостижимыми цифрами…
Я служил тогда старшим литсотрудником – были такие должности в наших периодических изданиях – газеты «Гудок», органа Министерства путей сообщения СССР и Центрального комитета профсоюза железнодорожников. Как многие знают, в ней примерно за полвека до меня служили другие молодые люди, ставшие потом советскими литературными классиками, а тогда безвестные приезжие с юга Ильф, Петров, Булгаков, Олеша… Этому их скоплению имелось совсем не метафизическое, а практическое объяснение: могучее транспортное ведомство располагало огромными возможностями, потому в железнодорожную газету брали кого попало, в том числе бесприютных и не совсем пролетарского происхождения южан, в основном веселых и пронырливых, втаскивавших друг друга одесситов – лишь бы могли ловко переписывать произведения рабочих корреспондентов. Будущие гении откровенно халтурили, в чем можно убедиться, обратившись к подшивке газеты за двадцатые годы, но при этом получали вожделенную комнатку-пенал в общежитии (см. «Двенадцать стульев») и приличные, по их меркам, деньги. Так вот, «Гудок» оставался и в мое время удивительной газетой по той же причине, туда по-прежнему брали на работу тех, кого ни в какую уважающую себя советскую газету не взяли бы, – евреев, беспартийных, разведенных, пьяниц горчайших… Работать в «Гудке» среди советских журналистов считалось непрестижным (не тогдашнее слово, а тогдашнее забыл), но таким отщепенцам, как мы, ходу в журналистике все равно больше никуда не было, да мы и не стремились. Платили в железнодорожной газете, между прочим, вполне неплохо и даже раз в год-два жилье кому-нибудь давали.
