Разве хоть раз ее июньская вечеринка была кому-то в тягость, где бы и когда бы она ни состоялась? Ведь сейчас мисс Марсаллес не может позволить себе других развлечений (сколько мама помнит, это всегда было единственным ее развлечением, но прозрачный старческий голос мисс Марсаллес, голос неустрашимый и неутомимо-светский, порождает призраки званых чаепитии, танцевальных вечеров в узком кругу, домашних посиделок и доисторических семейных обедов). Дети огорчатся, да она и сама огорчилась бы не меньше, если бы вдруг пришлось обмануть их ожидания, говорит мисс Марсаллес.
«Гораздо больше», – произносит мама про себя, но вслух, конечно, она этого сказать не может. Она отворачивается от телефона, и глаза у нее такие сердитые, словно при виде грязи, которую она не в состоянии отмыть, – таково мамино особенное выражение жалости. И она обещает прийти. Ближайшие две недели мама еще будет строить призрачные планы, как бы отвертеться, но она уже знает, что пойдет туда.
Мама созванивается с Мардж Френч – она тоже бывшая ученица мисс Марсаллес, а ее близняшки до сих пор ходят на уроки фортепиано, – и, пособолезновав друг дружке, они договариваются идти и держаться вместе. Подруги вспоминают, как в прошлом году шел сильный дождь, и мокрые плащи лежали горой один на другом в крохотной прихожей, потому что повесить их было некуда, и на полу под зонтиками растекались темные лужи. Платьица у младших девочек истрепались в давке, окна в гостиной так и не открыли. У кого-то из малышей даже кровь из носу пошла год назад.
– Но тут не мисс Марсаллес виновата.
Обе безрадостно смеются.
– Да. Но раньше такого не случалось.
И ведь все правда – в том-то и дело. При мысли о вечеринках у мисс Марсаллес тебя охватывает чувство, которое трудно выразить словами, все просто из рук вон, и всякое может случиться. Бывает даже, что по дороге туда невольно задаешься вопросом: а приедет ли хоть кто-то еще? Печальнее всего было видеть на двух или трех последних вечеринках, как ширятся бреши в рядах завсегдатаев, учеников прошлых лет, чьи дети, похоже, единственное теперь пополнение в классе мисс Марсаллес. Каждый год обнаруживаются все новые и значительные потери. Дочки Мэри Ламберт бросили музыку и Джоан Краймбл тоже своих не водит. Что это означает? – недоумевают мама и Мардж Френч, женщины, которые переехали в пригороды и беспокоятся, что они отстали от жизни, что инстинктивное умение поступать правильно их подводит. Уроки игры на фортепиано нынче не так важны, как были когда-то, и все это знают. Считается, что танцы более благотворно влияют на общее развитие ребенка, да и сами дети, во всяком случае девочки, похоже, совсем не против. Но как объяснишь это мисс Марсаллес, которая утверждает: «Музыка необходима всем детям. В сердце каждого ребенка живет любовь к музыке». И она свято верит, что умеет читать детские сердца, и в них она находит несметные сокровища благородных намерений и врожденной любви ко всему прекрасному. Легендарный, чудовищный обман, с помощью которого сентиментальность старой девы берет в ней верх над исконным здравым смыслом. Она беседует с детскими сердцами, и каждое сердечко для нее – святыня, а родитель – что он тут может сказать?
В прежние времена, когда занималась моя сестра Уинифред, мисс Марсаллес жила в Роуздейле, именно там все и происходило. Это был узкий дом из малиново-красного в подпалинах кирпича, с угрюмыми декоративными балкончиками, ветвившимися из-под окон второго этажа. И хотя не было там ни флигелей, ни башен, но витал незримый дух дома-крепости – мрачного, надменного, поэтически-уродливого фамильного гнезда. Да и ежегодные вечеринки в Роуздейле проходили не так уж и плохо. Каждый раз возникала неловкая заминка в ожидании сэндвичей – просто кухарка сестер Марсаллес, не привыкшая к большим приемам, поворачивалась не слишком быстро, но зато ее долгожданные сэндвичи всегда были превосходны: куриное филе, рулетики со спаржей, полезная, всем знакомая принаряженная детская еда. Юные пианисты, как водится, играли кто нервно и сбивчиво, кто уныло и бесцветно, а кто совсем провально, но бодро, так что публика слегка оживлялась временами. Следует понимать, что мисс Марсаллес, из-за своего идеалистического отношения к детям, прекраснодушия или простодушия на их счет, оказалась никуда не годным педагогом, поскольку была совершенно не способна на критику: ее замечания были деликатны и почтительны, а дифирамбы вопиюще незаслуженны, и только очень ответственный ученик мог в таких условиях добиться мало-мальски приличных результатов.
Но вообще само мероприятие в те дни было не лишено основательности, у него имелись свои традиции, свой собственный безмятежно-старомодный стиль. Все и всегда шло своим чередом. Мисс Марсаллес, нарумяненная и специально по этому случаю соорудившая на голове старинную куафюру, лично встречала гостей в прихожей с изразцовым полом и сумрачным запахом ризницы. Платье мисс Марсаллес – до самого пола, в сливовых и розовых разводах, сшитое, видимо, из антикварной мебельной обивки – приводило в трепет разве что самых маленьких учениц. И даже маячившая за ее спиной тень еще одной мисс Марсаллес – чуть старше, чуть шире, чуть мрачнее, о чьем существовании тут же забывали до следующего июня, – даже эта тень не казалась неуместной, хотя, конечно, как не поразиться тому, что на свете существует целых два таких лица: вытянутых и землистых, добрых и карикатурно-нелепых, с громадными носами и малюсенькими красноватыми и ласковыми близорукими глазами. В конце концов, наверное, сестрам очень повезло, что они так уродливы, то, что они столько раз помечены, стало их защитой от жизни, уму непостижимо, до чего они были улыбчивы, и неуязвимы, и ребячливы. Они казались бесполыми, необузданными и нежными созданиями, причудливыми, но такими ручными в своем доме в Роуздейле, поодаль от времени со всеми его сложностями.
В комнате, где мамаши, кто на жестких диванах, кто на раскладных стульях, внимали «Цыганской песне», «Гармоническому кузнецу» и «Турецкому маршу» в исполнении своих чад, висел на стене портрет Марии Стюарт, королевы Шотландии, в бархате и тюлевой накидке на фоне Холирудского замка. Там же было несколько потемневших и размытых картин, запечатлевших исторические сражения, а еще – «Гарвардская классика»
[10]
, чугунные каминные подставки для поленьев и бронзовый Пегас. Ни одна из матерей не курила, да и пепельниц не было. В этой комнате, в этой самой комнате когда-то выступали и они. Своим унылым, безликим стилем – шелковистая охапка пионов и спиреи, роняющих лепестки на рояль, была единственным проявлением личности мисс Марсаллес, пусть и не слишком удачным, – эта комната одновременно тревожила и ободряла. Из года в год они оказывались здесь – деятельные моложавые женщины, нетерпеливо пробиравшиеся на своих машинах по стародавним улочкам Роуздейла, а до этого неделю сетовавшие на без толку потраченное время, на мороку с детскими нарядами и, самое главное, на ужасную скуку, но все равно их собирала вместе какая-то непостижимая верность – не столько мисс Марсаллес, сколько одному из обрядов детства, – верность более взыскательному образу жизни, который уже тогда давал трещины, но все же уцелел, невесть как уцелел в гостиной у мисс Марсаллес. Маленькие девочки в юбочках, застывших, словно колокола, с неподдельной торжественностью шествовали мимо темных стен из книг, а лица матерей изображали тусклое, не лишенное приятности снисходительное выражение с налетом абсурда и слегка наигранной ностальгии – вечной спутницы затянувшихся семейных ритуалов. Мамаши обменивались улыбками, которые вовсе не свидетельствовали о недостатке хороших манер, а лишь выражали знакомое шутливое изумление тому, насколько все как всегда: от концертного репертуара до начинки для сэндвичей, – так они отдавали должное невероятной, фантастической жизненной стойкости сестер Марсаллес.
