Во всяком случае, я чувствовала, что они не подпускают меня к себе, по крайней мене до этой, третьей по счету, нашей встречи, когда они вдруг на моих глазах всерьез выказали явные признаки разногласий. Уверена, что это случилось с ними впервые. Я никогда не видела, чтобы они спорили, за все те годы, что мы с Мэдди навещали их, а мы навещали их не только из чувства долга, нам необходимо было окунуться в атмосферу здравого смысла и надежности после той относительной анархии на грани мелодрамы, которая царила у нас дома.
Тетя Энни сказала, что хочет показать мне кое-что наверху. Тетушка Лу запротестовала, вид у нее был отстраненный и обиженный, словно речь шла о чем-то постыдном. А в этом доме принято говорить недомолвками и обиняками, для меня немыслимо даже спросить, что же все-таки они имеют в виду?
– Ох, дай ты ей хоть чая попить, – сказала тетушка Лу, а тетя Энни ответила:
– Ну ладно. После того, как попьет.
– Делай, как знаешь. Там наверху жара.
– Ты пойдешь с нами, Лу?
– А за детьми кто присмотрит?
– О, дети! Я совсем забыла о них.
И вот мы с тетей Энни удалились в более темную часть дома. Мне почему-то в голову пришла дикая мысль, что она сейчас даст мне пятидолларовую купюру. Я помню, как время от времени она вот так же таинственно отзывала меня в переднюю и открывала сумочку. Думаю, в эту тайну тетушка Лу тоже не посвящалась. Впрочем, мы пошли наверх, в спальню тети Энни – такую опрятную и целомудренную на вид, с этими застенчивыми обоями в цветочек и белыми салфеточками на комодах. Было действительно очень жарко, как и предупреждала тетушка Лу.
– Так вот, – сказала чуть запыхавшаяся тетя Энни и открыла шкаф. – Сними-ка мне вон ту коробку с верхней полки.
Я достала коробку, она ее открыла и произнесла с улыбкой заговорщицы:
– А вы-то, наверное, все гадаете, куда девалась вся одежда вашей матери?
Такого я не ожидала. Я осела на кровать, забыв, что кровати в этом доме не предназначены для сидения, в каждой спальне для этой цели имелся один стул с прямой спинкой. Тетя Энни не одернула меня. Она принялась вытаскивать вещи, приговаривая:
– Мэдди, небось, о них и словом не обмолвилась, да?
– Я ее никогда не спрашивала, – сказала я.
– Я тоже. И не собираюсь. Я Мэдди и словечка не скажу. Но я подумала, что должна тебе показать. А почему бы и нет? – сказала она. – Мы все выстирали и отутюжили, что могли, а что не могли – сдали в химчистку. Я сама за все и заплатила. А потом мы заштопали, где порвалось. Смотри, какое все хорошее, видишь?
Я растерянно смотрела, как она предъявляет мне белье, которое лежало сверху. Она отчитывалась, что в каком месте было аккуратно и умело починено, где заменили резинки. Показала мне комбинацию, по ее словам «всего разочек надетую», вытащила на свет божий ночные рубашки, халаты, вязаные спальные кофты.
– В этом она была, когда я видела ее в последний раз, – сказала она. – Да, это она, точно.
Я с тревогой узнала персикового цвета ночную кофту, которую сама же прислала матери на Рождество.
– Видишь, оно все почти не ношенное. Да вообще не надеванное почти.
– Да, – ответила я.
– А дальше внизу – ее платья.
Тетины руки перебирали ворох парчи и цветные шелка, с каждым годом все более экзотические, в которые наряжалась мать. Даже тетю Энни, похоже, смущали эти попугайские цвета. Она вытащила какую-то блузку:
– Я ее вручную простирнула, она как новенькая теперь. Тут в шкафу еще пальто висит. Очень хорошее. Она вообще не носила пальто, только когда уезжала в больницу, и все. Может, тебе погодится?
– Нет, – сказала я. – Нет, – повторила я, потому что тетя уже направилась к шкафу. – Я только что купила новое пальто. У меня их несколько. Тетя Энни!
– Но зачем же тратиться, покупать, – кротко настаивала тетя Энни, – когда тут столько вещей, и почти новых.
– Я лучше куплю, – холодно сказала я и немедленно пожалела об этом. Тем не менее я продолжила: – Если мне что-то нужно, я иду и покупаю.
Намек на то, что я больше не бедна, вызвал на лице тети выражение упрека и отчуждения. Она ничего не ответила. Я отошла и уставилась на фотографию тети Энни, тетушки Лу, их старшего брата, отца и матери, висевшую над письменным столом. На меня осуждающе смотрели суровые протестантские лица, ибо я воспротивилась простому и непривлекательному материализму, который был краеугольным камнем их жизни. Вещи должны носиться, пока не сносятся, а затем их следует заштопать, перелицевать, перешить во что-то другое и снова использовать, одежду следует носить. Я чувствовала, что оскорбила чувства тети Энни, и, более того, я, наверное, подтвердила прогноз тетушки Лу, бывшей более чувствительной к определенным веяниям, которые для тети Энни были слишком утонченными, и, скорее всего, тетушка Лу предупреждала, что я не стану носить одежду своей матери.
– Она ушла так неожиданно рано! – сказала тетя Энни. Я удивленно обернулась, и она прибавила: – Мама твоя.
И тут я подумала, что не в одежде дело. Похоже, это было только вступление к разговору о маминой смерти, который тетя Энни считала неотъемлемой частью моего визита. Тетушка Лу, напротив, испытывала чуть ли не суеверную неприязнь к некоторым чрезмерно душещипательным ритуалам, поэтому никогда не заводила подобных разговоров.
– Через два месяца после того, как ее положили в больницу, – сказала тетя Энни, – всего через два месяца она умерла.
Я увидела, что она неудержимо плачет стариковскими скупыми слезами. Она вытащила из складок платья платочек и промокнула глаза.
– Мэдди сказала ей, что это только обследование, – сказала она. – Мэдди обещала, что это всего на три недели, – зашептала она, словно боясь, что кто-то подслушает. – Как ты думаешь, хотела ли твоя мама быть там, где ни одна душа не понимает, что она говорит? И они не разрешали ей вставать с постели. Она так хотела вернуться домой!
– Но она была слишком больна, – сказала я.
– Нет, не была, все у нее было как всегда, просто понемногу со временем становилось чуточку хуже. Но, попав туда, она почувствовала, что умрет, все как-то закрылось для нее, и она так быстро угасла.
– Наверное, это случилось бы все равно, – сказала я. – Может быть, просто время пришло.
Тетя Энни и бровью не повела.
– Я навещала ее, – сказала она. – Она так рада была меня видеть, я же могла объяснить, что она говорит. «Тетя Энни, – сказала она, – они ведь не навсегда заперли меня здесь, да?» И я сказала ей: «Нет». Я сказала: «Нет». А она: «Тетя Энни, скажи Мэдди, пусть заберет меня домой, а то я здесь умру». Она не хотела умирать. Ты же не считаешь, что человек должен умереть только потому, что всем вокруг кажется, будто продолжение его жизни не имеет никакого смысла? И я сказала Мэдди. Но она ничего не ответила. Она каждый день ходила в больницу к матери, но не забирала ее. Твоя мама сказала мне, что Мэдди сказала ей: «Я не заберу тебя домой».
