Старуха, по-прежнему глядя на него с нескрываемым презрением, рухнула с громким стуком поперек прилавка, повалив на пол несколько упаковок салфеток, жвачки и украшений для пирога. Коротышка уронил открывалку на пол, бросил на Мэй негодующий взгляд и закричал:
– Я не виноват! Такого раньше никогда не было! – С этими словами он вылетел из магазина и побежал к машине.
Мэй слышала, как взревел мотор, и выскочила за коротышкой следом, словно хотела что-то крикнуть ему, словно хотела позвать его на помощь или задержать. Но она ничего не крикнула. С разинутым ртом Мэй застыла столбом в пыли у колонок, да он бы ее все равно не услышал. Он лишь протестующее махнул из окна, машина взревела и умчалась на север.
Мэй стояла и ждала, не покажется ли на шоссе другая машина, но машин не было. Дворы Блэк-Хорс были пусты. Незадолго до этого начался дождь, капли падали вокруг нее, каждая по отдельности, вздымая паль. Наконец она вернулась и села на крыльцо магазина, но дождь шел и там. Было довольно тепло, и Мэй не возражала против дождика. Она сидела, поджав ноги, и смотрела на дорогу, по которой она теперь могла идти, куда ей заблагорассудится, и на мир, который расстилался перед ней, такой доступный и такой безмолвный. Она сидела и ждала минуты, когда уже не сможет больше ждать, когда ей придется встать и войти в магазин, из-за дождя еще более сумрачный, чем всегда, войти туда, где поперек прилавка лежит ее бабушка – мертвая и, самое главное, непобедимая.
Утрехтский мир
I
Три недели дома прошли без толку. И хотя мы с Мэдди радостно уверяем друг друга, какое наслаждение так долго и так тесно общаться, расставшись, мы обе вздохнем с облегчением. Нас угнетает молчание. Мы хохочем без всякой меры. Я боюсь – да, похоже, мы обе боимся, что когда наступит миг расставания, то, хотя мы обе скоры на поцелуи и горячие шутливые тисканья, нам придется воочию увидеть ту пустыню, которая распростерлась меж нами, и признать, что мы не просто равнодушны друг другу – в душе мы отвергаем друг друга, словно наше прошлое, в котором у нас было столько общего, на самом деле вовсе не было нашим общим прошлым, каждая из нас ревниво приберегала его только для себя, втайне считая, что другая стала чужачкой и утратила на него всякие права.
Вечерами мы частенько засиживаемся на ступеньках веранды, потягивая джин, и с наслаждением дымим, отгоняя комаров, оттягивая время ухода ко сну. Жара. Вечера остывают долго. Высокий кирпичный дом, который до середины дня остается довольно прохладным, вбирает в себя полдневный жар и держит его до глубокой темноты. Так было всегда, и мы с Мэдди вспоминаем, как стаскивали на веранду матрас и лежали на нем, считая падающие звезды и стараясь не уснуть до рассвета. У нас это никогда не получалось – еженощно мы проваливались в сон, как только с реки начинало тянуть прохладой, пахнущей камышами и черной тиной. В полдесятого через город проезжает автобус, не слишком замедляя ход, – нам он виден с того конца улицы. На этом же самом автобусе я возвращалась когда-то из колледжа домой. Помню один такой приезд в Джубили: стоял теплый вечер, я смотрела в окно автобуса на землю без травинки, сквозь которую выпирали мощные древесные корни, на питьевые фонтанчики и лужицы вокруг них по всей главной улице, на невнятные каракули из синих, красных и оранжевых лампочек, гласившие: «БИЛЬЯРДНАЯ» и «КАФЕ», и, узнавая эти надписи, чувствовала странную подавленность и отторжение, ведь я меняла целый мир – праздничный мир школы, друзей, а позднее и любви, чтобы возвратиться в этот тусклый домашний мирок – мирок нескончаемой катастрофы. Мэдди совершала такие же путешествия, только четырьмя годами раньше меня, и наверняка чувствовала то же самое. Мне хочется спросить ее: возможно ли, чтобы те, чье детство прошло как у нас, все-таки разуверились в любой заурядной мирной реальности и перестали чувствовать себя в ней как дома? Но я не спрашиваю, мы никогда не ведем разговоры на такие темы. «Только давай без экзорцизма! – говорит Мэдди звонким голосом, в ее речи проскальзывают позабытые мной местные вульгарные интонации. – Не будем огорчать друг друга». Ну конечно не будем.
Как-то вечером Мэдди взяла меня с собой на вечеринку на Озере – это чуть западнее, в тридцати милях отсюда. Вечеринку устраивали две подруги из Джубили – они сняли на неделю коттедж и созвали гостей. Большинство женщин, похоже, были вдовами, незамужними, брошенными или разведенками. Мужчины по большей части были молодые холостяки – я почти не помнила их, в мою бытность в Джубили они были совсем маленькими мальчиками из начальных классов. Пришли двое или трое мужчин постарше, тоже без жен. Но женщины – женщины удивительно напоминали обитательниц Джубили, знакомых мне с детства, хотя в те времена я их никогда не видала на вечеринках – только в магазинах и в конторах, а частенько и в воскресных школах. Эти женщины отличались от замужних тем, что лучше осознавали свое место в мире, были чуть ярче, резче и грубее (впрочем, среди них нашлось бы лишь две или три, в чьей порядочности можно было бы усомниться). Они носили подчеркнуто стильную, хоть и под стать «бальзаковскому возрасту», одежду, скрипевшую и шелестевшую поверх жестких эластичных корсетов, и сбрызгивали духами – подчас слишком рьяно – искусственные цветы на платьях. Подруги Мэдди были куда более современны: они красили волосы в медный цвет, а на веки накладывали голубые тени и обладали недюжинной способностью поглощать спиртное.
Мэдди, как мне казалось, на них никак не походила – с ее стройной фигурой, все так же небрежно распущенными волосами, заострившимися контурами лица и взглядом, по-прежнему девически дерзким и гордым. Но в речи ее сквозил тот самый шершавый местный выговор, над которым мы вместе насмехались прежде, а выражение лица, когда она куражилась и набиралась, было решительным и непоколебимым. Мне казалось, что чем больше она силится слиться с этими людьми, тем хуже это у нее получается. И еще она, по-моему, хотела показать мне, что ей это удается, показать мне, что она отреклась от того тайного, бодрящего, воистину чудовищного снобизма, который мы с ней культивировали, будучи детьми, суля себе, конечно же, нечто гораздо большее, чем наш родной Джубили.
Пока гости развлекались игрой, в которой дамы снимают с себя какой-нибудь предмет туалета (поначалу благопристойно ограничиваясь туфлей) и кладут в корзину, а затем входят все мужчины и между ними начинается состязание, кто быстрее подберет вещам хозяек, я вышла и отсиживалась в машине, чувствуя себя одиноко без мужа, без друзей. Там я и задремала под веселый гомон вечеринки и плеск прибрежных волн. Мэдди пришла нескоро.
– Господи боже! – сказала она, а потом засмеялась и беспечно – ну точь-в-точь какая-нибудь леди из английского кинофильма – произнесла: – Ты полагаешь все эти забавы дурным тоном?
Мы обе засмеялись. Я чувствовала себя виноватой, и меня слегка мутило от выпитого, но я даже не опьянела.
– Может быть, они не слишком сильны в интеллектуальных беседах, но зато они люди душевные, как говорится: сила хорошо, а ум лучше, а доброе сердце все покрывает.
Я не спорила, мы домчались от самого Инвергурона до Джубили со скоростью восемьдесят миль в час и больше ни на какие вечеринки не ходили.
