Когда Мэй вернулась на кухню, бабушка по-прежнему сидела за столом, пила кофе и просматривала рекламную колонку городской газеты, как будто ей не надо было ни лавку открывать, ни завтрак готовить, словно не было у нее никаких прочих ежедневных забот. Хейзл уже встала и гладила платье, которое собиралась надеть на работу. Она служила продавщицей в Кинкейде, в тридцати милях отсюда, и ей приходилось рано уезжать. Одно время она пыталась убедить мать продать эту придорожную лавочку и переехать в Кинкейд, где полно магазинов, ресторанов и есть Королевский танцевальный павильон. Однако мать не хотела сниматься с места. Она сказала Хейзл, что та может переезжать, если хочет, но Хейзл почему-то осталась. Она была высокой девушкой тридцати трех лет, с вытравленными пергидролем волосами, удлиненным недоверчивым лицом и слега обиженным косым взглядом, один глаз у нее действительно косил, и это усиливало общее впечатление. У нее имелся сундук, набитый вышитыми наволочками и полотенцами и столовым серебром. Она купила набор тарелок и набор кастрюлек с медным донцем и тоже спрятала их в сундук, а все домочадцы – и сама она, и Мэй, и бабушка – по-прежнему ели из щербатых тарелок и варили в таких помятых кастрюльках, что они качались на плите.
– У Хейзл есть все, что нужно для замужества, одного только не хватает, – говорила бабушка.
Хейзл ездила на все танцы по всей округе вместе с другими девушками, работающими в Кинкейде или преподающими в школе. По утрам в воскресенье она вставала с похмелья и пила кофе с аспирином, а потом надевала шелковое платье в цветочек и уезжала петь в церковном хоре. Ее мать, утверждавшая, что в Бога не верит, открывала лавочку и отпускала туристам бензин и мороженое.
Хейзл оперлась локтями на гладильную доску, зевая и нежно потирая расплывшееся со сна лицо, а бабушка читала вслух:
– «Высокий работящий мужчина тридцати пяти лет желает познакомиться с добропорядочной женщиной, некурящей и непьющей, любящей семейную жизнь. Захребетниц прошу не беспокоиться…»
– Ой, ну, мама! – сказала Хейзл.
– А что такое «захребетница»? – поинтересовалась Мэй.
– «Мужчина в расцвете сил, – не унималась бабушка, – мечтает о дружбе с обеспеченной женщиной без обязательств, жду письма с фотографией».
– Ой, ну, мама, ну прекрати! – сказала Хейзл.
– А что такое «без обязательств»? – спросила Мэй.
– Куда бы вы делись, если бы я действительно вышла замуж? – спросила Хейзл мрачно, глядя на возмутительно довольное лицо матери.
– Ты можешь выйти замуж, когда пожелаешь.
– У меня есть ты и Мэй.
– О, ну-ну…
– Что «ну-ну», ведь правда!
– Ну-ну… – недовольно сказала ее мать. – Я сама о себе забочусь. И так было всегда.
Она собиралась сказать гораздо больше, ибо эта речь была, конечно же, вехой в ее жизни, но мгновение спустя она энергично окинула взглядом пейзаж, раскрашенный ярко и безыскусно, будто детской рукой, и явленный лишь в таком магическом искаженном виде, а потом глаза ее закрылись, будто на веки давил груз нереальности, небезосновательных сомнений в том, что все это когда-либо существовало на самом деле. Она стукнула чайной ложкой по столу и сказала Хейзл:
– Мне ночью снилось такое, что тебе в жизни не приснится.
– А мне вообще никогда ничего не снится, – ответила Хейзл.
Бабушка сидела, постукивая ложкой по столу, и смотрела невидящим взглядом на печную заслонку.
– Снится мне, что иду я по дороге, – сказала она. – Иду, значит, я по дороге мимо калитки Саймонсов и чувствую, что будто облако наползает на солнце и как-то зябко становится вроде. Поднимаю я голову и вижу огромную птицу, да такую огромную, что вы такой в жизни не видали, и черная, как вот эта печка, и зависла она как раз между мной и солнцем. Тебе хоть раз в жизни снилось ли такое?
– Мне никогда ничего не снится, – повторила Хейзл чуть ли не с гордостью.
– А помните тот кошмар, который мне снился после краснухи, когда я спала в передней комнате? – вставила Мэй. – Помните?
– Речь вовсе не о кошмарах, – сказала бабушка.
– Кажется, это были человечки в разноцветных шляпах, они бегали кругами по комнате. Все быстрее и быстрее, так что их шляпы слились в одну линию. Они были невидимыми, видны были только эти разноцветные шляпы.
Бабушка высунула язык, чтобы слизнуть табачные крошки, приставшие к губе, а потом встала, открыла печную заслонку и плюнула в огонь.
– Как об стенку горох, – сказала она. – Мэй, подложи веток в огонь, я поджарю нам бекона. Не хочу топить плиту дальше, я не выдержу.
– Сегодня будет еще жарче, чем вчера, – сказала Хейзл невозмутимо. – Мы с Луис договорились не надевать чулок. А если мистер Пиблз хоть заикнется, мы скажем ему, неужто, мол, он считает, что его наняли ходить и разглядывать чужие ноги? Пусть ему станет стыдно, – сказала она.
Ее высветленные волосы исчезли под платьем, оттуда раздался короткий смешок, словно одиночный звук колокольчика, в который случайно позвонили, а потом спохватились.
– Хэх! – хмыкнула бабушка.
После полудня Мэй, Юни Паркер и Хизер Сью Мюррей сидели на ступенях магазина. Где-то в полдень облака чуть затянули небо, но день, похоже, обещал быть еще жарче. Не слышно было ни кузнечиков, ни птиц, только низовой ветер – горячий, ползучий ветер шуршал в пожухлой деревенской траве. Была суббота, и потому никто не останавливался у магазина, местные проезжали мимо, спеша в город.
– Девчонки, – спросила Хизер Сью, – а вы никогда не ездили на попутках?
– Нет, – ответила Мэй.
А Юни Паркер – ее лучшая подружка вот уже два года – сказала:
– О, Мэй никогда не позволят. Ты не знаешь ее бабушку. Ей ничего нельзя.
Мэй погрузила ступни в горку пыли, наступив пяткой на муравейник.
– Тебе тоже ничего нельзя.
– Нет, мне можно, – ответила Юни, – могу делать что хочу.
Хизер посмотрела на них озадаченно и спросила:
– Ну а что вы тут делаете-то? Я имею в виду, чем тут девчонкам можно заняться?
У нее была коротенькая стрижка, волосы сухие, черные и кудрявые. Губы у нее были накрашены помадой цвета яблока в карамели, и, кажется, она побрила ноги.
– Мы ходим на кладбище, – брякнула Мэй.
Да, они туда ходили. Почти каждый день после полудня они с Юни проводили на кладбище, потому что там была тень, а малявки туда ходить боялись, так что никто их не беспокоил, и они могли болтать сколько влезет, без опасений, что их подслушают.
– Куда-куда вы ходите? – переспросила Хизер Сью, а Юни бросила сердитый взгляд на грязь у них под ногами и сказала:
– Ох, да никуда мы не ходим. Терпеть не могу это дурацкое кладбище.
Иногда они с Мэй по полдня рассматривали кладбищенские надгробья, выискивали на них имена поинтереснее и придумывали тем, кто под ними похоронен, целые биографии.
