– Ну теперь ты понимаешь, что зря устроила весь этот кавардак? – сказал Бадди, а я молча скрючилась на сиденье и смотрела на Клэра, идущего к дому, и думала: да, надо было быть повнимательнее… Бадди спросил: – Ты больше не будешь беспокоить его и его жену, правда, Хеллен?
– Что? – очнулась я.
– Ты ведь больше не будешь беспокоить Клэра и его жену? Потому что теперь он женат – окончательно и бесповоротно. А завтра утром ты проснешься, и тебе будет страшно неловко за то, что ты сделала сегодня, тебе будет стыдно смотреть людям в глаза. Но позволь мне тебя утешить: всякое бывает, единственное, что нужно сделать, – просто идти дальше и помнить, что ты не одна такая.
И похоже, ему не приходило в голову, до чего забавно то, что он читает проповеди – мне, ведь это мне он сдавал стихи из Библии, и это я застала его однажды за чтением Левит под партой.
– Вот, например, на прошлой неделе… – рассказывал он, ведя машину по Гроув-стрит к моему дому, не слишком поспешно, чтобы по пути закончить проповедь, – на прошлой неделе мы получаем вызов, едем аж на Птичье болото: мол, там машина застряла. Так вот, там старик-фермер размахивает заряженным ружьем и обещает пристрелить эту парочку, если они не уберутся из его владений. Они съехали на проселочную дорогу после того, как стемнело, хотя каждый дурак знает, что в это время года все развезло, застрянешь обязательно. Не стану называть имен, но ты их обоих знаешь, и им абсолютно нечего было делать в одной машине. Одна из них – замужняя женщина. И хуже всего, что ее муж как раз беспокоился, почему она так задерживается после репетиции хора – эти двое поют в хоре, не скажу в каком, – и заявил об ее исчезновении. Так вот, мы вызвали трактор, чтобы вытащить машину, и оставили его там париться, уняли этого старикана-фермера, а потом уже среди бела дня повезли ее домой, и она всю дорогу рыдала. Вот что я имею в виду, когда говорю, что всякое бывает. А вчера видел этих мужа и жену, они вместе ходили за покупками, вид у них был не слишком радостный, но уж как есть. Так что будь умницей, Хелен, и живи дальше, как все остальные, и скоро-скоро мы все увидим весну.
Ах, Бадди Шилдс, ты говори себе, говори, и Клэр будет рассказывать свои анекдоты, а мама будет плакать, пока не выплачется, но я так никогда и не пойму, почему теперь, увидев в Клэре Маккуарри человека, который ничего не объясняет, я впервые в жизни захотела протянуть руку и прикоснуться к нему.
Красное платье – 1946
Мама шила мне платье. Весь ноябрь я приходила из школы и заставала ее на кухне в окружении лоскутов красного бархата и деталей выкройки из папиросной бумаги. Свою древнюю ножную швейную машинку она передвинула под окно – поближе к свету и еще потому чтобы, время от времени бросив взгляд мимо сжатых полей и голых огородов, видеть, кто идет по улице. Но там редко кто появлялся.
Красный бархат был ползуч и сложен в работе, и фасон мама выбрала тоже не из легких. Вообще-то, портниха из нее была не очень. Она любила создавать новые вещи, но это другое дело. При любой возможности она старалась увильнуть от сметывания и припосаживания и считала незазорным для себя не вдаваться в тонкости шитья, вроде обработки петель для пуговиц или обметывания срезов, в отличие от моих бабушки и тети. Мама вдохновенно бралась за дело, осененная смелой и ослепительной идеей, но с этого момента ее удовольствие угасало. Ну, для начала ни один фасон, ни одна готовая выкройка ее не устраивали. Ничего удивительного – не было на свете таких лекал, которые соответствовали бы идее, расцветшей пышным цветом у нее в голове. В разное время, когда я была помладше, она сооружала для меня то платье из тонкой кисеи в цветочек, с высоким викторианским воротничком, отороченным колючим кружевом, и шляпку к нему, то шотландский клетчатый костюм-тройку с бархатным жакетиком, то вышитую крестьянскую блузу, которая надевалась под пышную красную юбку и черный корсаж на шнуровке. Я послушно и даже с удовольствием носила эти наряды в те дни, когда меня не беспокоило, что обо мне подумает белый свет. Теперь я поумнела, и мне хотелось платьев, купленных в магазине Била, – таких, как у моей подружки Лонни.
Примерок было не избежать. Иногда я приводила Лонни к себе домой, она сидела на диванчике и смотрела. Я стыдилась того, как мама ползает вокруг меня, хрустя коленками и тяжело дыша. Она что-то бормотала себе под нос. Дома она не носила ни корсета, ни чулок, на ней были туфли на толстой подошве и гольфы, ноги ее были испещрены комковатыми сине-зелеными венами. Мне казалось бесстыдным и даже непристойным то, как она приседает враскоряку, поэтому я, как могла, отвлекала Лонни разговорами, чтобы она поменьше обращала внимание на маму. А Лонни сидела с невозмутимо вежливым, всепонимающим лицом – эту маску она всегда надевала в присутствии взрослых. Знали бы они, как она насмехалась над ними, какие свирепые рожи корчила, передразнивая их.
Мама теребила меня как хотела, коля булавками. Она то вертела меня, то велела отойти, то стоять смирно.
– Ну как тебе, Лонни? – спрашивала она сквозь булавки, зажатые во рту.
– Прекрасно! – отвечала Лонни в своей обычной кроткой, искренней манере.
Мама Лонни умерла. Теперь Лонни жила с отцом, которому совсем не было до нее дела, и потому в моих глазах она была одновременно и уязвимой, и неприкосновенной.
– Будет прекрасно, если удастся посадить по фигуре, – ответила мама. – Ах, да ладно, – театрально воскликнула она и выпрямилась, горестно хрустя коленями и вздыхая, – вряд ли она это оценит. – (Меня бесило, что она вот так говорит обо мне с Лонни, будто Лонни тоже взрослая, а я все еще ребенок.) – Стой спокойно, – велела мама, через голову стягивая с меня сколотое булавками и сметанное на живую нитку платье.
Бархат прилипал к голове, а тело оголялось, выставляя напоказ мои старые хлопковые трусы. Я казалась себе огромным сырым комком, неуклюжим, покрытым гусиной кожей. Ну почему я не такая, как Лонни, тонкокостная, бледная и худенькая? У нее был врожденный порок сердца.
– А вот мне в средней школе никто платьев не шил, – сказала мама. – Я шила их сама или оставалась без платьев.
Я испугалась, что сейчас она опять начнет рассказывать, как ей пришлось пешком идти семь миль до города и работать подавальщицей в пансионе ради того, чтобы учиться в школе. Все истории из маминой жизни, которые когда-то были мне интересны, теперь стали казаться мелодраматическими, неуместными и утомительными россказнями.
– Только однажды мне подарили платье, – сказала она, – оно было из бежевого кашемира, отделанное спереди ярко-синим руликом, и с чудесными перламутровыми пуговками, я все думаю, что с ним стало?
Вырвавшись на свободу, мы с Лонни отправились наверх, ко мне в комнату. В ней была холодрыга, но мы все равно сидели там. Мы болтали о мальчишках из нашего класса, перемалывая косточки каждому из них и спрашивая друг дружку:
– Он тебе нравится? А наполовину – нравится? Ты его терпеть не можешь? Ты встречалась бы с ним, если бы он тебя позвал?
Никто нас не звал. Нам было тринадцать, и мы всего два месяца как перешли в среднюю школу. Мы усердно заполняли тесты в дамских журналах, чтобы узнать свой тип личности и будем ли мы популярны. Мы читали статьи о том, как правильно накладывать макияж, чтобы подчеркнуть наши достоинства, и о чем говорить на первом свидании, и что делать, если молодой человек вознамерился зайти слишком далеко. Еще мы читали статьи, посвященные фригидности и менопаузе, аборту и вопросу о том, почему супруг порой ищет удовлетворения на стороне. Если мы не делали уроки, то большую часть времени проводили, собирая, изучая и обсуждая информацию на сексуальные темы. Мы заключили договор о том, что будем рассказывать друг другу все-все. И только об одном я не сказала лучшей подруге в связи с этими танцами, с этим рождественским вечером, ради которого мама шила мне платье. А именно – что я не хочу туда идти.
