Я узнала его письмо с первого взгляда. С тех пор я его не перечитывала ни разу но сейчас просто из любопытства развернула и принялась читать.
Обычно я терпеть не могу печатать письма на машинке – печатные буквы лишены человеческого тепла, но сегодня я так измотан всеми этими непривычными тяготами, что, надеюсь, ты простишь меня.
Печатные буквы или не печатные, но, едва взглянув на это письмо, я всегда ощущала такой прилив любви, если надо назвать как-то это чувство, прилив такой силы, что он сбивал меня с ног, расплющивал в лепешку. Тед Форджи проработал диктором на радиостанции Джубили около полугода – как раз в то время я заканчивала школу. Мамуля говорила, что он слишком стар для меня, – чего она никогда не говорила о Клэре, – а Теду было-то всего двадцать четыре. Он два года провел в санатории для туберкулезников, болезнь состарила его. Мы часто гуляли на Салливен-Хилл, и он рассказывал мне, что жил, глядя смерти в лицо, и понял, как дорога ему близость человеческого существа, но ему выпало одиночество. Он говорил, что хотел бы только уткнуться мне в колени и плакать, но все время, пока он мог что-то делать, он делал совсем другое. Когда он уехал, я просто превратилась в лунатика. Я просыпалась только под вечер, когда приходила на почту, и коленки у меня дрожали, пока я открывала ящик в надежде найти там письмо. Но после этого письма больше писем не было. Никогда. Меня тревожили те места, где мы с ним бывали. Салливен-Хилл, радиостанция, кофейня в «Квинс-отеле». Не знаю, сколько часов я просидела в этой кофейне, мысленно вновь повторяя каждый наш разговор, представляя себе каждое выражение его лица, не понимая еще, что никакие мои желания не в силах заставить его снова войти в эту дверь. Здесь я подружилась с Клэром. Он сказал, что у меня такой вид, будто меня надо развеселить, и рассказал мне несколько своих историй. Я никогда не посвящала его в свои беды, но, когда мы начали встречаться, я объяснила ему, что дружба – это все, что я могу предложить. Он сказал, что благодарен мне и постарается потерпеть. И он старался.
Я дочитала письмо до конца и подумала, уже не в первый раз подумала, что, прочтя это письмо внимательно, любой дурак понял бы, что другого письма никогда не будет.
Я хочу, чтобы ты знала, как я благодарен тебе за твою нежность и понимание. «Нежность» – это единственное слово, которое застряло тогда у меня в памяти, вселяя надежду. Я подумала, что собиралась уничтожить это письмо, как только мы с Клэром поженимся. Так почему бы не сделать это сейчас? Я разорвала листок надвое, потом еще пополам, и это было так же легко, как рвать тетрадки после школы. Затем, чтобы не выслушивать от мамули насчет содержимого моей корзины для бумаг, я смяла обрывки в комок и бросила в сумочку. Дело было сделано, я легла на кровать и стала думать о всяком разном. Например, не будь я в ступоре из-за Теда Форджи, смогла бы я иначе взглянуть на Клэра? Нет, скорее всего. Не будь я в таком ступоре, я бы вообще не взглянула на Клэра, я бы уехала, и все было бы по-другому. Но нет смысла теперь об этом думать. Суматоха, которую он поначалу устроил вокруг меня, вызывала во мне жалость. Я смотрела на его круглую лысую голову, слушала все его охи-вздохи и думала: что еще я могу, кроме как быть с ним вежливой? Он на большее и не рассчитывал, ни на что большее, только бы я лежала там и отдавалась ему, и я привыкла к этому. Я оглядывалась в прошлое и думала, неужели я так бессердечна, чтобы просто лежать, позволять ему хватать меня, и любить меня, и стонать мне в шею, неужели я могу слушать то, что он мне говорил, и ни разу не сказать ни единого слова любви в ответ? Я никогда не хотела быть бессердечной и никогда не унижала Клэра, и разве не я отдавалась ему, ну, в девяти случаях из десяти?
Я слышала, как мамуля проснулась и пошла ставить чайник, теперь она попьет чая за газетой. Но чуть погодя она вдруг вскрикнула так, что я испугалась, решив, будто кто-то умер, соскочила с кровати и бросилась в коридор, но мама уже поднималась по лестнице мне навстречу со словами: «Ты спи-спи, прости, пожалуйста, я нечаянно». Я вернулась в кровать и слышала, как она звонит кому-то по телефону – наверное, какой-нибудь старой подружке – обсудить газетные новости, а потом, кажется, я задремала.
Меня разбудил звук подъехавшей машины, кто-то вышел оттуда и пошел по центральной дорожке. Может, Клэр вернулся раньше? А потом, в каком-то полусонном бреду, я подумала: хорошо, что я порвала то письмо. Но это были не его шаги. Мамуля открыла входную дверь, упреждая звонок, и я услышала голос Альмы Стоунхаус – моей лучшей подруги, которая преподает в средней школе в Джубили. Я вышла в коридор и окликнула ее, перегнувшись через перила:
– Что, Альма, снова приехала покушать?
Альма столовалась в «Бейли», а там кормили то так, то сяк, и, когда ее начинало воротить от запаха мясной запеканки, она сваливалась к нам на голову без приглашения.
Альма бросилась по лестнице наверх, на ходу стряхивая с себя пальто, ее смуглое тонкое лицо просто пылало от волнения, и я поняла: что-то стряслось. Я решила, что это, наверное, связано с ее мужем, потому что они разбежались и он терроризировал ее письмами.
– Привет, Хелен, ну как ты? – сказала Альма. – Только проснулась?
– Услышала твою машину, – ответила я. – Мне на минутку показалось, что это Клэр, но я не ждала его раньше чем через пару дней.
– Хелен, сядь, пожалуйста. Идем к тебе в комнату, тебе надо присесть. Жаль, что именно мне придется сообщать тебе дурную весть. Держись, подруга.
Я увидела мамулю, маячившую у Альмы за спиной, и спросила:
– Мамуля, это что, шутка такая?
Альма сказала:
– Клэр Маккуарри женился.
– О чем это вы обе? Клэр Маккуарри во Флориде, и я только сегодня получила от него открытку – вон мамуля сама видела.
– Он женился во Флориде, Хелен, успокойся.
– Как он мог жениться во Флориде, он же в отпуске?
– Они прямо сейчас возвращаются в Джубили, собираются здесь поселиться.
– Альма, не знаю, где ты услышала этот бред, но я только что получила от него открытку. Мамуля…
И тут я увидела мамины глаза – они смотрели на меня так, как будто мне снова восемь, у меня корь и температура сорок. В руке у нее была газета, она развернула ее передо мной, чтобы я могла прочесть.
– Это здесь, – сказала она, наверное даже не осознавая, что говорит шепотом. – Об этом напечатали в «Бьюгл геральд».
– Не верю я им ни на грош, – ответила я и начала читать. И прочитала до конца, как будто никогда в жизни не слышала имен, которые там упоминались, но некоторые все-таки были мне знакомы.
Скромная церемония в Корал-Гейблз, штат Флорида, сочетала браком Клэра Александра Маккуарри, сына миссис Джеймс Маккуарри и покойного мистера Джеймса Маккуарри из Джубили, видного местного бизнесмена и давнего члена парламента, и миссис Маргарет Тору Лисон, дочь покойных мистера и миссис Клайв Тибет из Линкольна, штат Небраска. Мистер и миссис Гарольд Джонсон, сестра и зять жениха, были единственными свидетелями. Невеста была одета в дизайнерский костюм цвета шалфейного листа с темно-коричневой отделкой и корсажем из бронзовых орхидей. На миссис Джонсон был бежевый костюм с черной отделкой и зеленой орхидеей в петлице. В настоящее время новобрачные на автомобиле направляются в свой будущий дом в Джубили.
