– Одиннадцать, – ответила Майра, – исполнится в июле.
Мы все сняли пальто, и явились ее взору в нарядных платьях, и возложили на ее кровать свои подарки в обертках из бумаги пастельных тонов в цветочек. Некоторые мамы вывязали на них сложные бантики из шелковых ленточек, кое-где даже были приклеены маленькие букетики, имитирующие розочки и ландыши.
– С днем рождения, Майра! – говорили мы. – Поздравляем тебя с днем рождения!
Майра не смотрела на нас, она не могла отвести глаз от этих ленточек: розовых, голубых, в серебряную крапинку – и от миниатюрных букетов; она радовалась им так же, как обрадовалась той бабочке. Ее лицо приобрело невинное выражение, на губах заиграла нерешительная, такая сокровенная улыбка.
– Разверни их, Майра, – сказала мисс Дарлинг. – Они все – для тебя.
Майра собрала подарки вокруг себя. Она трогала их и все так же улыбалась, с осторожной догадкой и неожиданной гордостью. Она сказала:
– В субботу я уезжаю в Лондон, в больницу Святого Иосифа.
– Моя мама там лежала, – сказал кто-то, – мы ездили ее навещать. Там одни монашки кругом.
– Сестра моего отца тоже монахиня, – спокойно сказала Майра.
Она принялась разворачивать подарки с аккуратностью, которую сама Глэдис не смогла бы превзойти, сворачивая папиросную бумагу и ленточки и извлекая книги, головоломки и наборы для аппликаций, как будто это были призы, которые она выиграла. Мисс Дарлинг сказала, что, наверное, ей следует поблагодарить нас, имя каждого было написано на каждом подарке, чтобы она знала, от кого он, и Майра сказала:
– Спасибо, Мэри-Луиз, спасибо, Кэрол…
Дошла очередь и до моего подарка, и она произнесла:
– Спасибо, Хелен.
Каждый объяснял назначение своего подарка, и были разговоры, и воодушевление, и даже чуточку веселья, и Майра была тут главной, хотя и не веселилась сама. Принесли торт с бело-розовой кремовой надписью «С днем рождения, Майра» и одиннадцатью свечками. Мисс Дарлинг зажгла свечки, и под наше дружное «Загадай желание, Майра, загадай!» Майра задула их. Потом мы все вместе ели торт и клубничное мороженое.
В четыре часа прожужжал сигнал, и санитарка унесла остатки торта и грязные тарелки, мы надели пальто и собрались по домам. Все сказали:
– До свидания, Майра.
А Майра сидела на постели и смотрела, как мы уходим, спина у нее была прямая, она не опиралась на подушки, руки лежали поверх горы подарков. Уже в дверях я услышала, как она меня окликнула:
– Хелен!
Это слышала только пара девочек, мисс Дарлинг не слышала – она ушла вперед. Я вернулась к кровати. Майра сказала:
– У меня слишком много всего. Возьми что-нибудь себе.
– Как это? – сказала я. – Это же твой день рождения. На день рождения всегда дарят кучу всего.
– Ну… ты возьми что-нибудь, – попросила Майра.
Она протянула мне шкатулку, обитую искусственной кожей. В ней лежали зеркальце, расческа, пилочка для ногтей, бесцветная помада и носовой платочек, обшитый по краям золотой тесьмой. Я еще раньше приметила эту шкатулку.
– Возьми, – сказала Майра.
– А тебе она не нужна?
– Бери ее себе.
Она вложила шкатулку мне в руку. Наши пальцы снова соприкоснулись.
– Когда я вернусь из Лондона, – сказала Майра, – приходи ко мне поиграть после школы.
– Ладно, – сказала я.
За окном больницы явственно слышались звуки: кто-то играл на улице, – наверное, это наши носились, пуляя друг в друга последние в этом году снежки. И от этих звуков и сама Майра, и ее триумф, ее щедрость и особенно ее будущее, в котором она отвела место и для меня, – все это померкло, погрузилось во тьму. Все эти подарки, ворох оберток и лент, все эти подношения с оттенком вины ушли в тень, перестали быть безгрешными предметами, которых можно касаться, которые можно обменивать и принимать без опаски. Мне больше не хотелось брать эту шкатулку, но я не представляла, как от нее отделаться, что соврать. «Я избавлюсь от нее, – думала я, – и никогда не буду с ней играть, отдам брату – пускай он ее раздербанит».
Появилась медсестра со стаканом шоколадного молока:
– В чем дело, вы не слышали звонка?
Так я была освобождена, я вырвалась на волю благодаря барьерам, сомкнувшимся вокруг Майры, вокруг ее возвышенного, пахнущего эфиром больничного мира и благодаря предательству в моем сердце.
– Ну, тогда спасибо, – сказала я, – спасибо за шкатулку. Пока, увидимся!
Попрощалась ли со мной Майра? Нет, кажется. Она сидела в этой высокой кровати – изящная бронзовая шея, торчащая из ворота слишком большой больничной сорочки, точеное бронзовое лицо, неуязвимое для предательства, с ее приглашением, уже забытым, наверное, отложенным до лучших времен, – как будто она снова стояла на заднем крылечке, глядя на школьный двор.
Мальчики и девочки
У моего папы была лисья ферма. Да-да, он выращивал чернобурых лисиц в загонах. А осенью и в начале зимы, когда у лис был самый лучший мех, он их забивал, обдирал с них шкурки и продавал «Компании Гудзонова залива» или «Монреальской пушнине». Обе эти компании снабжали нас огромными настенными календарями, которые висели по сторонам от кухонной двери. На холодном голубом фоне небес и черного соснового бора или коварных северных рек плюмажистые храбрецы-первооткрыватели водружали английский или французский флаг, а внушительного вида дикари гнули спины под тяжестью поклажи.
За несколько недель до Рождества отец каждый вечер после ужина работал в подвале. Стены подвала были выбелены известкой, над рабочим столом горела стоваттная лампочка. Мы с братом Лэрдом сидели на верхней ступеньке и смотрели. Отец выворачивал шкурки наизнанку, будто чулок, извлекая оттуда лисьи тельца, неожиданно маленькие, жалкие, – лишенные своей царственной меховой массы, они походили на крысок. Голые скользкие тельца складывались в мешок и зарывались на свалке. Как-то раз наш наемный работник Генри Бейли стукнул меня этим мешком и пошутил: «Подарочки к Рождеству!» Мама считала, что это глупая шутка. Надо сказать, она вообще не переносила всю эту скорняжную операцию – так назывался весь процесс забоя, обдирания и выделки шкурок – и предпочла бы, чтобы все это происходило не в нашем доме. Из-за запаха. После того как вывернутые наизнанку шкурки натягивались на длинную доску отец аккуратно выскабливал их, удаляя комковатые сеточки кровеносных сосудов и пузырьки жира. Ядреный запах крови и животного сала вместе с первобытным лисьим запахом расползался по всему дому А для меня это был обычный предновогодний запах, как запах апельсинов или сосновых иголок.
У Генри Бейли были больные бронхи. Он закашливался и кашлял так, что его худое лицо багровело, а голубые насмешливые глаза наполнялись слезами, потом он сдвигал печную заслонку и, отойдя подальше, выхаркивал огромный сгусток мокроты – хссс – прямо в огнедышащее нутро печки. Мы обожали его за эти представления и еще за то, что он умел бурчать животом, когда захочет, и за его смех, который ржаво хрипел и булькал, заставляя ходить ходуном весь разболтанный механизм его грудной клетки. Порой было трудно сказать, над чем он смеется, и всегда существовала вероятность, что он смеется над нами.
