Чайник угрожающе шипел, выкипев почти досуха. Я подхватила его с плитки, выдернула вилку из розетки и с минуту стояла, задыхаясь от ярости. Когда приступ прошел, я сделала то, что должна была сделать. Я переставила пишущую машинку на стул и сложила карточный столик. Крепко завинтила крышку на банке с растворимым кофе и положила ее, желтую кружку и чайную ложку в сумку, в которой я их сюда принесла, – она так и лежала, свернутая, на полке. Мне так по-детски хотелось отомстить растению в углу, цветастому заварочному чайнику, корзине для бумаг, подушке и – вот она куда закатилась – маленькой пластмассовой точилке, лежащей под ней.
Когда я грузила вещи в машину пришла миссис Маллей. С того первого дня я ее почти не видела. Она не казалась расстроенной, вид у не был будничный и покорный.
– Он лег, – сказала она. – Он не в себе.
Она поднесла мне сумку с кружкой и банкой кофе. Она была так тиха, что я почувствовала, как мой гнев отступил, сменившись всепоглощающей депрессией.
Я пока не нашла другого кабинета. Думаю, что однажды я попытаю счастья еще раз, но не теперь. Надо выждать, пока не изгладится из памяти картина, которая до сих пор стоит у меня перед глазами, хотя наяву я никогда ее не видела: мистер Маллей, с тряпками, щетками и ведром мутной мыльной воды, неуклюже, нарочито неуклюже драит стену в туалете. Он с трудом наклоняется, печально пыхтит и отдувается, сочиняя в уме причудливую, но почему-то не вполне удовлетворительную историю об очередном предательстве в его жизни. А я в это время складываю слова в предложения и думаю о том, что избавиться от него – мое священное право.
Унция снадобья
Мои родители не пили. Они не были воинствующими трезвенниками, и на самом деле я помню, что, когда в седьмом классе подписывала клятву вместе с остальными своими одноклассниками, которым хорошенько, хотя и ненадолго, промыли мозги, мама сказала: «Это просто глупость и фанатизм, они же еще совсем дети!» Отец мог хлебнуть пивка в жаркий день, но мама никогда не пила вместе с ним, и – то ли случайно, то ли символически – это всегда происходило вне дома. Большинство наших знакомых в маленьком городке, где мы жили, вели себя так же. Не стану утверждать, что проблемы у меня были именно от этого, поскольку все мои проблемы достоверно отражали мою собственную неудобную натуру – ту самую натуру, которая заставляла мою маму во всех случаях, традиционно предполагавших чувство гордости и материнского удовлетворения (мои первые сборы на танцы, например, или безрассудные приготовления к десантированию в колледж), смотреть на меня с выражением задумчивого и зачарованного отчаяния, словно она не может ожидать или надеяться, что со мной все пройдет так, как с другими девушками. Вожделенные дочерние трофеи – букеты орхидей, красивые юноши, бриллиантовые кольца – будут доставлены в дом в установленном порядке дочками всех ее подруг, но только не мной. Все, что маме оставалось, – уповать на меньшее зло взамен большего: скажем, побег с парнем, который никогда не мог заработать себе на жизнь, вместо похищения в качестве белой рабыни.
Однако наивность, говорила моя мама, наивность или невинность, если так тебе нравится больше, не всегда такое уж прекрасное качество, и я не уверена, что оно не может навредить такой девушке, как ты, тут, по обыкновению, мама сдабривала высказывание парой-тройкой напыщенно-целомудренных цитат с нафталиновым душком. Я при этом даже не морщилась, отлично зная, какие чудеса это сотворило с мистером Берриманом.
Вечер, когда я сидела с детьми Берриманов, кажется, случился в апреле. Я была влюблена весь год или как минимум с первой недели сентября, когда мальчик по имени Мартин Колингвуд во время школьного собрания одарил меня удивленной, признательной и зловеще-почтительной улыбкой. Мне было невдомек, что же его удивило, выглядела я как обычно – на мне была старая блузка, а домашняя завивка взялась плохо. Через несколько недель после этого он впервые пригласил меня погулять и поцеловал в темном углу веранды – и, между прочим, в губы! Честное слово, впервые в жизни меня целовали по-настоящему, и я помню, что не умывалась ни в тот вечер, ни следующим утром, дабы сохранить нетленные следы этих поцелуев на лице. (Сами увидите, что во всей этой истории мое поведение было банальным до боли.) Спустя два месяца и несколько этапов ухаживания он меня бросил. Увлекся девочкой, которая играла с ним в рождественской инсценировке «Гордости и предубеждения».
Я сказала, что не хочу иметь ни малейшего отношения к этому действу, и мое место гримерши заняла другая девочка, но в конце концов я не выдержала – пришла на премьеру и села рядом со своей подругой Джойс, которая участливо сжимала мне руку всякий раз, когда душа моя переполнялась болью и восторгом при виде мистера Дарси, в белых бриджах, шелковой жилетке и с бачками. Мартин в роли Дарси и в самом деле так действовал на меня. Все девушки и без того влюблены в Дарси, но Мартину эта роль придавала столько надменности и мужского шарма в моих глазах, что я намертво забыла: он всего лишь старшеклассник средней смазливости и заурядных умственных способностей (и к тому же с репутацией, слегка подпорченной такими предпочтениями, как «Драматический клуб» и «Студенческий сводный оркестр»), которого угораздило стать первым парнем, первым действительно презентабельным парнем, проявившим ко мне интерес. В последнем акте ему дали возможность заключить в объятия Элизабет (Мэри Бишоп, с землистым лицом и полным отсутствием фигуры, но зато с огромными живыми глазами), и в течение всей этой реалистической сцены я ожесточенно впивалась ногтями в сочувственную ладонь Джойс.
В этот вечер для меня начался месяц неподдельных страданий (которые так или иначе я сама себе и причиняла). И что это за искушение задним числом относиться к такого рода событиям легко, иронически или даже с удивлением – и как это, мол, меня в безотчетном прошлом сподобило поддаться таким нелепым чувствам? А что же еще делать, если уж речь зашла о любви? И конечно, для подростковой любви это практически неизбежно. Можно подумать, мы сидели унылыми вечерами напролет и бередили душу лакомыми кусочками воспоминаний о пережитой боли! Но мне на самом деле совсем не весело, хуже того – это меня совершенно не удивляет, когда я вспоминаю все те глупые, стыдные поступки, которые всегда совершает тот, кто влюблен. Я бродила вокруг тех мест, где бывал он, притворяясь, что не замечаю его. Я предпринимала дурацкие головоломные уловки, чтобы в разговоре упомянуть его имя и испытать при этом горькое наслаждение. Я погрузилась в бесконечные грезы, и если хотите прибегнуть к математике, то скажу, что, вероятно, провела в десятки раз больше часов, думая о Мартине Колингвуде – да, в тоске и слезах о нем, – чем когда-либо провела с ним вместе; мысли о нем неустанно владели моим сознанием, а спустя какое-то время – даже против моей воли. Ведь если сначала я драматизировала свои чувства, то с течением времени уже и рада была бы о них забыть, мои затасканные мечты стали угнетать меня и не приносили даже временного утешения. Решая задачки по математике, я изводила себя, вспоминая, как Мартин целовал меня в шею. И такие воспоминания у меня были обо всем. Как-то ночью меня дернуло проглотить всю упаковку аспирина, сидя в ванной, но я опомнилась после шестой таблетки.
