– Вот, – сказал он, пристраивая горшок в углу моего кабинета. – Мне бы не хотелось никаких недоразумений между нами. И я подумал: если она против мебели, то как насчет маленького кашпо с цветком, который немного скрасит обстановку?
В тот момент не было никакой возможности сказать ему, что не надо мне никаких кашпо. Я терпеть не могу домашние растения. Он объяснил мне, как за ним ухаживать, как часто поливать и т. д., и мне пришлось сказать «спасибо». Это все, что я могла сделать, и меня преследовало неприятное ощущение, что подспудно он рассчитывал на это, явившись сюда со своими извинениями, и получал удовольствие. Он продолжал болтать, то и дело употребляя слова «дурные чувства», «обида», «извинения». Один раз я попыталась его прервать, мне захотелось объяснить, на что я рассчитывала: в область моих добрых или недобрых чувств посторонним вход воспрещен, а между ним и мной вообще нет необходимости в каких-либо чувствах, – но меня вдруг осенило, что задача эта совершенно безнадежна. Как я могла в открытую отвергнуть это стремление к сближению? Кроме того, растение в блестящей обертке меня деморализовало.
– Как вам пишется? – спросил он с видом человека, выкинувшего из головы все недоразумения между нами.
– О, вроде бы как обычно.
– Кстати, если вы ищете, о чем бы таком написать, то у меня вагон всяких тем. – Пауза. – Но кажется, я просто отнимаю ваше время, – произнес он с каким-то болезненным оптимизмом.
Это было испытание на прочность, и я его не прошла. Я улыбнулась. Глаза мои затуманило великолепие подаренного растения. Я сказала, что все в порядке.
– А я как раз думал о том парне, который был до вас. Мануальщик. Вы могли бы написать о нем книгу.
Я навострила уши, руки мои перестали теребить ключи. Если трусость и лицемерие – мои большие пороки, то любопытство – определенно из той же серии.
– У него здесь сложилась довольно большая практика. Одна беда – он делал гораздо больше коррекций, чем было отмечено в регистрационной книге. Корректировал направо и налево. После того как он съехал, я зашел сюда, и что, вы думаете, я тут обнаружил? Звукоизоляцию! Все стены этой комнаты были покрыты звукоизоляцией, чтобы он мог принимать пациентов и никому не мешать. Вот в этой самой комнате, где вы сочиняете свои рассказы. Мы узнали об этом, когда одна дама постучала ко мне и попросила открыть ей двери его кабинета. Он заперся от нее на ключ. Думаю, он просто устал ее пользовать. Решил, что мял и выстукивал ее уже достаточно долго. Та дама, знаете ли, была уже весьма в годах, а он человек молодой. У него была хорошенькая молоденькая жена и парочка самых симпатичных детишек, каких только можно себе представить. До чего отвратительные вещи случаются порой в этом мире.
Я не сразу сообразила, что он не просто пересказывает мне сплетню, а подает ее как нечто способное заинтересовать писателя. В его мозгу писательское ремесло и разврат как-то незримо и вкусно переплетались. Впрочем, даже это заявление показалось мне таким тоскливо-жаждущим и инфантильным, что оспаривать его было бы пустой тратой сил. Теперь я усвоила, что ни в коем случае не должна задирать его – не ради него, а ради собственного блага. Как же я ошибалась, думая, что достаточно маленькой грубости, дабы избавиться от него.
В следующий раз он подарил мне заварочный чайник. Я уверяла его, что пью только кофе, и просила отдать чайник его жене. Он сказал, что чай для нервов полезнее, а он сразу понял, что я, как и он, человек нервный. Чайник был усыпан позолоченными розочками, и я знала, что, несмотря на свой пошлый и безвкусный вид, он не из дешевых. Я держала его на столе. А еще я продолжала поливать цветок, который нагло благоденствовал у меня в углу. А что было делать? Мистер Маллей купил мне корзину для бумаг. Довольно причудливую. Восьмигранную, и на каждой грани был изображен китайский мандарин. Он принес мне поролоновую подушку для стула. Я презирала себя за то, что поддалась на этот шантаж. А он знал, что покупает мою терпимость, и в душе, наверное, ненавидел меня за это.
Теперь он засиживался у меня в кабинете, чтобы рассказывать о себе. Мне пришло в голову, что он раскрывает передо мной свою жизнь в надежде, что я напишу о ней. Конечно же, он очень многим рассказывал эти истории без какой-либо определенной цели, но в моем случае, похоже, он испытывал особенную, даже отчаянную необходимость в откровениях.
Жизнь его, как часто случается в этом мире, была чредой лишений и несчастий. Его подводили те, кому он доверял, ему отказывали в помощи те, от кого он зависел, его предавали те самые друзья, которым он отдавал всю свою любовь и кого выручал деньгами. Прочие, чужаки или просто мимоидущие, тоже не теряли времени даром и мучили его беспричинно, изобретая для него все новые и все более изощренные пытки. Порой сама жизнь его висела на волоске. Кроме того, возникали трудности с женой, с ее крайне хрупким здоровьем и неустойчивым темпераментом. Что ему было делать? Вы понимаете, каково это, сказал он, воздев руки, но я выжил. Он посмотрел на меня, ища подтверждения.
Я дошла до того, что поднималась по лестнице на цыпочках и пыталась бесшумно поворачивать ключ в замке, но это, конечно, было очень глупо, потому что я не могла приглушить стук пишущей машинки. Я уже подумывала, не начать ли мне писать от руки, и меня просто преследовала мысль о звукоизоляции злодея-хиропрактика. Я пожаловалась мужу, и он сказал, что я придумываю проблему там, где ее нет вовсе. Скажи ему, что ты занята, посоветовал он. Вообще-то, я говорила; каждый раз, когда он оказывался у меня на пороге с очередной взяткой или инструкцией, он спрашивал у меня, как дела, и я отвечала ему, что сегодня я очень занята. А, ну тогда, говорил он, протискиваясь в дверь, он буквально на минутку. И всякий раз, как я уже сказала, он знал, что у меня на уме и как я мучительно жажду отделаться от него. Знал, но не мог позволить себе обращать на это внимание.
Как-то вечером по дороге домой я вспомнила, что оставила в кабинете письмо, которое собиралась отправить, и вернулась за ним. С улицы я заметила свет в окне моего кабинета. А потом я увидела его, ссутулившегося над столом. Ну конечно, он приходит по вечерам и читает все, что я написала! Он услышал, как я открываю дверь, и, когда я вошла, схватил с пола мусорную корзину бормоча, что просто хотел тут прибраться. И немедленно вышел. Я ничего не сказала, но почувствовала, что вся дрожу от гнева и мстительного удовлетворения. Поймать его с поличным – какое удивительное, невыносимое облегчение!
Когда он явился снова, я закрыла дверь на ключ изнутри. Я узнала его шаги, его льстивый, вкрадчивый стук. И продолжала громко печатать, впрочем не беспрерывно, так что он знал, что я все слышу. Он назвал мое имя, как будто я его разыгрываю. Я плотно сжала губы и не ответила. Как всегда, непонятно почему, меня вдруг стала терзать совесть, но я продолжала стучать по клавишам. В тот день я заметила, что вокруг корней цветка высохла земля. И не стала его поливать.
А к тому, что произошло дальше, я была не готова. В двери кабинета я обнаружила записку. В ней говорилось, что я весьма обяжу мистера Маллея, если загляну к нему в контору. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я пошла туда немедленно. Он восседал за столом в окружении выцветших доказательств своей власти и смотрел на меня отстраненно, как человек, которому приходится через силу видеть меня в новом и, увы, неблагоприятном свете, лицо его изображало смущение, но не за себя, а за меня ему было стыдно. Для начала он с деланой неохотой сообщил мне, что когда он брал меня, то, конечно же, знал, что я – писательница.
