…до 1958 года бывший красноармеец Сухов, после резни вышедший к своим и выправивший документы на имя Якова Френкеля, – героя разведки Гражданской войны, единственного выжившего в дивизии Чапая, чью красноармейскую книжку он взял с изуродованного белыми Яшиного тела – жил, таясь как мышь, в пригороде города Орел. Он так и не стал разговаривать и это списали на травму от удара саблей белогвардейской сволочи. После создания государства Израиль и первой волны эмиграции лже-Яков сумел вырваться, и уехал.
С 1958 года он молчал и потел от страха в маленькой квартирке в Хайфе.
В 1978 году ветеран умер от сердечного приступа из-за неожиданного звонка в дверь.
Последним, что он увидел в дверной глазок, была папаха, надвинутая на сросшиеся брови.
Жой Цив
Смотреть на плиту было одним удовольствием. Лихо летали с одного конца на другой толстые, длинные макароны. Ждала их чуть сбоку кучка капусты, с вкраплениями лука. Слегка вяла от огня зелень. Шипели куски маринованного мяса. Все это летало, горело, шкворчало, смешивалось. Плита была миром, а молчаливый азиат с ножом – Богом. Он никогда не разговаривал. Я не очень люблю людей, так что никогда не смотрел на него. Предпочитал смотреть на еду. Кореец был ловкий и успевал обслужить чуть ли не 10 человек одновременно. Часто среди них стоял я – этот ресторанчик был в двух шагах от того музея Вены, где меня поселили работать писателем. По утрам меня будили туристы, которым меня показывали из-за жалюзи. Одна надежда была – что в номере нет скрытых камер. По утрам на Марияхикельштрасе, куда выходили окна номера, шли толпы туристов и, почему-то, школьниц в мини-юбках, и половина из них – с самого утра – держали в руках коробочки с корейской едой. Это меня так заинтересовало, что в первый же вечер я вышел из музея, пошел навстречу движению, и вышел к тому самому кафе. Где молчаливый кореец творил чудеса у плиты, пока его брат, ну или двойник, или клон, или просто другой кореец, принимал заказы. Они упаковывали с собой, что, с учетом моего нового клятого романа, из-за которого я и поспать-то толком не мог, было очень, очень удобно.
…Пламя под плитой вспыхнуло еще сильнее, мясо зашипело. И я вдруг услышал, о чем именно оно шипело.
– Белый снег, серый лед, – шипело оно.
– На растрескавшейся земле, – шипело оно.
– Одеялом лоскутным на нем, – шипело оно.
– Город трада-да-да-да, – шипело оно.
Когда до меня дошло, что мясо поет, и поет песню кумира всех перестроечных старшеклассников, певца Цоя, я уже стоял у дверей, с большой коробкой, в которой было много маленьких коробочек, палочки, салфетка, и три маленьких пакетика со специями. Сзади напирала очередь.
Пришлось возвращаться снова и снова.
…каждый раз, когда я становился напротив повара и следил за тем, как он готовит, его еда начинала напевать. Но все мои попытки узнать, чтобы это значило, были безупешны. Корейцы не понимали никакого языка, кроме корейского, а его-то я – конечно, Случайно, – и не выучил. Язык жестов они тоже не понимали, решительно. Но почему тогда их еда напевала по-русски? Может быть, все дело в эффекте чревовещателя, решил я. И сходил в этот ресторанчик аж три раза за день. Смотрел на еду, и слушал, как она поет. Пела, она почему-то, исключительно Цоя.
– После красно-желтых дней, – пел кабачок.
– Начнется и кончится зима, – включалось нарезанное соломкой мясо.
– Горе ты маааае тууууман, – подпевала им савойская капуста.
– Ниии пичалься гляяяди веселееееей, – завершал имбирь.
И даже интонации у них были такие же плаксивые, как у певца Цоя!
Я резко поднимал голову от плиты. Кореец стоял с каменным лицом, и его губы были неподвижны. Я все пытался разглядеть улыбку на его лице, но он был серьезен. Совсем как певец Цой.
– Вот итс мин фффак?! – спрашивал я.
– Мин Мин Гу мин! – отвечал мне он.
– Что… что ты несешь, – говорил я.
– Почему твоя еда Поет, чувак, – спрашивал я.
Он молча смотрел на меня и ждал. Очередь снова напирала, мне приходилось забирать свой пикантный суп, или лапшу – от которой меня уже тошнить начинало, – или блинчики по-таиландски или… или… За две недели я обожрался какой-то ужасающей флоры и фауны, которую они ловят на затопленных рисовых полях, и научился съедать половину перечницы, не меняясь в лице. Один раз даже как-то сказал, ожидая своего «риса по-королевски» – рис, почему-то, напевал «и если есть в кармане паааачка… сигарет» – в надежде втереться в доверие.
– А этот… Ким Чен Ир… – сказал я.
– Он вовсе ничего мужик, – сказал я.
– Он ядерный щит… Америка зло, – сказал я.
– Короче, чучхе, – сказал я.
Когда я попробовал рис у себя дома, то понял, что повар поперчил его в два раза сильнее обычного.
…помогли, как всегда, цыгане.
Ну, в смысле румыны. Ну то есть, какая разница, это ведь все равно цыгане. Собственно, я позже корейцам так и объяснил.
– Цыгане это как румыны, только концентрированные, – сказал я.
– Конечно, румыны никогда в жизни с этим не согласятся, – сказал я.
– Но ведь и цыгане будут против, – сказал я.
– Главное, никогда не говорите об этом румынам, – сказал я.
– Вернее, даже так… – сказал я.
– Никогда не говорите румынам, что это я вам сказал, – сказал я.
Да, мы тогда уже разговаривали. А все румы… ну, цыгане. Они осадили это кафе, требуя срочно помочь погорельцам, которым нечего есть, пить, нет денег на операцию и вообще на билет домой. Тыкали в кассира обрубками ампутированных ног, плевали слюной из забитых язвами ртов, показывали пропитанные гноем бинты, липли к прилавку, залезали на посетителей… Чем-то это напоминало осаду Вены турками. Ну, корейской Вены румыно-цыганскими турками. И, как всегда, империи пришел на помощь славянин. В старину это был Собецкий – правда, моим корейцам это ничего не сказало, а сейчас – я. Весь этот гвалт мешал мне прислушиваться к пению, которое издавали продукты – «а мы сажаем алюминиевые агурцы», вполне ожидаемо напевали огурцы, – и мне попросту надоело. Я повернулся и сказал:
– А ну пошли на ха, – сказал я на хорошем румынском.
– Черножопые, – сказал я.
И вылил на одного из них плошку кипящего масла. Бедняга завопил и прикрыл лицо руками. Слезала кожа, а один глаз побелел, как у сваренной рыбы. Цыгане сразу успокоились и ушли, взяв пострадавшего под руку. Думаю, они восприняли это как манну небесную – на одного слепого, настоящего! – в таборе стало больше. Больше инвалидов, больше сборы. Это как шоу-бизнес. Все очень жестко и честно, как написали про шоу-бизнес в журнале «Птюч», который я читал, когда был молод, и мне было интересно хоть что-то читать. Я посмотрел в спину последнему уходящему погорельцу, после чего повернулся и стал пристально смотреть на свое «жаркое из дракона». Мне хотелось верить, что он не лаял и не мяукал. Но они так мелко все нарезали, что никакой уверенности у меня не было.
