она.
– Ну так а куля ебжысь-то в наху… – бормотал отчаянно Ваньякя, пытаясь найти тему для разговора.
– В глуши на Рублевке только и делаешь, что думаешь мысли, – сказала она.
– Я как-то ежа поймал, а он обосрался от страху! – вспомнил, вспотев, Ванькя хоть какой-то интересный эпизод из жизни.
– Вы знаете, кстати, что сумерки это трещина между мирами? – сказала дама.
– Я… не… куево… как бы.. мы… школу-то Чубайс прикрыл на ха… – бормотал смущенно Ванькя.
– Как говорит один мой знакомый Л., любивший когда-то мою знакомую З., как странно бывает когда ты идешь по тонкой линии между твоим сознанием и обыденностью и глядя в пропасть своей усталости от игр с болонкой в саду за домом ты пони… —
сказала она.
– Ептена… ды… ну ясен куй… ябла… – сказал Ванькя.
– Т-с-с-с, – сказала дама, положив пальчик на губы Ванькя.
Моментальная поллюция испортила единственные приличные джинсы Ванька навсегда. Неважно, подумал он. Все равно яйца жало, подумал он.
– Как вас зовут, незнакомец? – спросила дама.
– Ромуальд, – сказал Ванькя, стеснявшийся простонародного имени.
– Я вижу, что мы думаем одинаково… – сказал дама.
– Мы с вами эмоционально обнажены, – сказала она и Ванькя прикрыл ширинку.
– Хотите почитаю вам свои рассказы? – сказала она.
Полезла в сумочку. Вытащила книжку с яркой обложкой. Начала читать.
* * *
…в поезде, грустно пересчитывавшем шпалы на рельсах транссибирской магистрали, Ванькя пил крепкий чай и курил папиросы. Глядя в стекла ночами, провожая взглядом фонарики станций, уносившихся в небытие, Ванькя знал, что он никогда не будет другим. Изменился и постарел в Москве Ванькя, голова его поседела, как большой полярный филин, паутинкой трещинок по чашке разбежалась седина во волосам Ванькя…
Перекрасить волосы пришлось, чтобы Ибрагим Дудаевич не нашел.
Ведь Ванькя бежал из Москвы прямо с заседания жж-писателей, прихватив лишь позолоченные часы, да чемодан с деньгами, да вазу с кокаином, да паркет, из дома братки Санькя. Все это было заботливо сложено в чемодан.
В другом чемодане лежала Марта, которую Ванькя похитил прямо с вечеринки жж-писателей.
Хотя шли уже пятые сутки побега, она еще ничего не заметила, ведь Ванькя бросил ей в чемодан ай-фон, три сборника ее рассказов, и фонарик.
Но когда-нибудь возлюбленная очнется и поймет, что случилось, знал Ванькя.
Что же, знал Ванькя, стерпится, слюбится, как убедительно показал в фильме «Свяжи меня» один испанский режиссер-гомосек. Конечно Ванькя не умел еще похищать женщин и хлестать их, привязав к батарее, и заставлять работать на даче, и готовить есть, и собирать урожай, и связывать им на ночь руки и заклеивать рот скотчем, чтобы не вызвали подмогу…
Ну что же, ему многому еще предстоит научиться, знал Ванькя, высовывая лицо из тамбура и щурясь из-за ветра.
Ему еще долго ехать и щуриться.
Земля
– Слазь с телеги…. бывший, – сказали матросы.
– Ироды, – сказал Адмирал.
– Людей если и убивать… так хоть на земле… – сказал он.
– По-человечески… – сказал он.
– Слазь, слазь… – сказал самый звероватый матрос.
– Не человек ты… враг…. классовый, – сказал он.
Был он в брюках-клеш, кожаной куртке, с револьвером «Маузер» на боку, и ленты пулеметные к нему вокруг торса полуобнаженного обмотал. На голове с чубом непокорным красовалась бескозырка революционная. С надписью – «Патилетка в 3 года». И подпись – товарищ Ленин.
– Дайте хоть перекреститься, ироды, – сказал Адмирал.
– Крестись, ежеля хочешь, – сказал старший среди матросов.
Ухмыльнулся нагло, грудь волосатую почесал. Поймал в волосне вошь самую жирную. Щелкнул на ногте, от табака пожелтевшем. Сказал:
– Так и тебя, Адмирал… – сказал он.
– Ничего, за мой придет вся Россия, – сказал Адмирал.
– Нет больше твоей России, – сказал матрос.
– Наша Россия есть, – сказал он.
– А ежели желаешь на свою полюбоваться, то просим вниз, – сказал он.
Махнул рукой в сторону пирса. Там людей, стоящих в ряд, с завязанными руками, да камнями на шее, в воду у пирса сбрасывали. Горели огни революционного Мурманска. Еще кафе и рестораны горели, библиотеки и квартиры обывателей. Чтобы, значит, очищаем от старого мира, как завещал товарищ Ленин, которого буржуи заразили сифилисом через пулю эсерки Каплан. И за которого надо мстить.
– Отомстим за товарища Ленина! – крикнул кто-то из матросов, с набеленным носом.
–… – ничего не ответил презрительно Адмирал, перекрестился.
Встaл прямо, брезгливо губы поджав. На матросню, руки ему опять ремнями вязавшую, не смотрел. Профилем своим гордым перед матросней повернулся. Нехотя, но залюбовались паскудники Адмиралом. Хорош, хорош… Эх, да с евойной статью, да в красные бы да генералы… Но белый он, белый. Да и не генерал никакой, а Адмирал.
– Желаете передать что семье, товарищ бывший Адмирал? – главный по матросам его спрашивает.
– Передайте моей супруге Анне Семеновне в Париж, что все мое имущество завещено мною ей, – сказал он.
– И другой моей супруге… Катерине Михайловне Боярской… – сказал он.
– Что я люблю ее, и прошу простить меня за все обиды, ей нанесенные, – сказал он.
– Какой вы… любвеобильный… – сказал главный матрос.
Покурили… Пошли прямо по льду от берега вгбуль Баренцева моря. Метров на сто отошли, разыскали прорубь. Поставили перед ней Адмирала. Подняли винтовки. Прицелились. Завыл злой, северный ветер. Серое Заполярье смотрело хмуро. На небе, пролитым напитком «Тархун», плескалось злополучное северное сияние. Адмирал погдялел на него, вздохнул без страха.
– Хотите, Адмирал, – сказал вдруг старший матрос.
– Я прочитаю вам свои стихи, – сказал он.
Начал читать, не дождавшись ответа:
товарищи матросы солдаты и крестьянская беднота
слышите звук революционных пулеметов? тра-та-та
это раздувается пожар мировой революции
разливается по миру итогом ночной поллюции
мы зальем весь мир малафьей классово-обостренной
революция будет звучать так: пыщ-тыдыщ пыщ-тыдыщ
мы прорвем противоречий классовных гнойник словно прыщ
мы залечим вождя товарища Ленина шанкр сифилитический
чтобы и дальше разрабатывал планы на будущее мозг его аналитический
