– И всех своих выдающихся земляков не забудьте прихватить, – сказал он.
– Кстати, – сказал Лоринков.
– Одолжи на пиво, – сказал Лоринков.
– Нет, я не дам тебе рыбу, – сказал Еуджен.
– Я дам тебе удочку! – сказал он.
– В смысле, устрою на работу, – сказал он.
– Какая рыба? – сказал Лоринков.
– Какая удочка? – сказал он.
– Я просил одолжить мне на пиво, – сказал он.
…Еуджен, – надо отдать ему должное, – не только одолжил Лоринкову 18 рублей 50 копеек на пиво, но и привел того в театр «Табакерка», где представил полному доброму человеку с улыбкой Чеширского Кота и повадками педофила. Тридцатипятилетнего Лоринкова это не испугало.
– Антон Палыч, вот вам Лоринков, – сказал Еуджен
– Представляете, он ничего не знает, – сказал он, пошептав что-то Антон Палычу в ухо.
– Вот чмо-с, – сказал ласково Антон Палыч.
– Будешь писать мне сценарии и получать за это… скажем… пятьдесят тыщ в месяц, а?! – сказал он.
– Антон Палыч, – сказал Лоринков.
– Благодетель, – сказал он.
– Да за пятьдесят тыщ я еще и всех твоих актрис трахать буду! – сказал он.
– Отставить-с актрис-с, мразь-с, – мурлыкнул Антон Палыч.
– Главное, пиши, пиши, Володя! – сказал он.
Улыбнулся, и ушел, махнув хвостом.
* * *
…закончив пьесу «Остроумный Остроум», – в которой в ироническом ключе рассказывалось о попытках советской псевдо-интеллигенции конца 20 века создать хоть что-то, отдаленно напоминающее Серебряный век, созданный русской интеллигенцией в начале этого века, – Лоринков встал, и отжался несколько раз. Дела шли все лучше. Он уже мог отсылать домой по пятнадцать тыщ рублей! Да и на выпивку в Москве – из супермаркета «Пятерочка», конечно, – хватало. Тряслись руки…
Вдруг в пустой зал забежал, прерывисто дыша, билетер Ян Шенкман. Они с Лоринковым часто спорили. Культурный человек, – считал билетер, как все культурные люди, – никогда не скажет вслух, что он гений, а просто скромно подумает это про себя. Ему казалось, что именно это причина их с Лоринковым разногласий. На самом деле она состояла в том, что Шенкман давно уже не пил, а Лоринков еще продолжал.
– Бегите, Володя! – крикнул билетер.
– А в чем дело? – спросил Лоринков, открывший бутылку паленого коньяку, и вовсе не желавший куда-то спешить.
– Ваши недоброжелатели! – сказал билетер.
– Они убедились, что против вас они всё же никто, – сказал он.
– Поэтому они хотят убить вас, выдать вашу пьесу за свою, и получить за это кучу денег, славу и почета, а еще колонки в «Огоньке», «Эксквайере» и «Снобе», – сказал он.
– Все то, что получили бы вы, не будь вы задроченным на своей якобы гениальности пьющим асоциальным психом, – сказал он.
Лоринков пожал плечами и выпил. Лучше еще выпить и дать себя убить, чем бежать куда-то ночью зимой, подумал он. Интересно, чем будут убивать, подумал он. Недоброжелатели, – кучка младших сценаристов театра, – ненавидели Лоринкова. Ведь он был лимитчик сраный, у него не было связей, он много работал, и не хотел ни с кем тепло общаться и дружить. В свою очередь, Лоринков презирал недоброжелателей за то, что не различал их – как по виду, так и по манере письма. Шутя, несчастный пьяница называл их «безликие новые сценаристы». Это страшно бесило ребят. И вот сейчас они, заперев все двери театра, поднимались по лестнице в зал, вооруженные до зубов… Лоринков слышал топот, и прикрыл воспаленные глаза. Вспомнил вдруг семью.
– Бегите, я вас прикрою, – сказал билетер, и вынул пистолет.
– Шенкман, Шенкман, – сказал Лоринков.
– Пристрелите меня, они вас за это к себе возьмут – сказал он.
– Не вечно же вам билетами торговать? – сказал он.
– В другой раз может я вас и пристрелил бы, – сказал билетер.
– Но сейчас, объективности ради, буду защищать, – сказал он.
Лоринков покачал головой. Билетер встал на край сцены с пистолетом в одной руке и кинжалом в другой. Он выглядел как человек, который просто так не сдастся. Тем более, он так и сказал:
– Просто так я не сдамся, – сказал он.
– Теперь понятно, почему римляне так долго возились с этой вашей Масадой, – сказал Лоринков.
– Это все ваш обычный антисемитизм, – сказал обидчиво билетер.
Вдруг в зале ярко вспыхнул свет.
– Один за всех и все за одного! – раздался крик.
Это оказался не Боярский, – как подумал вначале Лоринков, – но тоже житель Санкт-Петербурга. Лоринков, глазам своим не веря, покачал головой. Ведь на сцену забежал… декоратор Левенталь! То ли девочка, то ли мальчик, – существо в телогрейке и с винтовкой – встало оно перед несчастным пьяненьким сценаристом. Уже два человека хотят спасти меня, подумал Лоринков. Невероятно, как много доброжелателей, понял вдруг он.
– Бегите, Лоринков, – велел декоратор.
Лоринков пожал плечами. Вдруг в зал забежал седой бородатый электрик, Топоров. Его в театре все боялись, потому что он мог выключить свет и часто так делал, когда ему казалось, что пьеса – говно. С появлением Лоринкова в сценарном отделе свет в зале почти перестал отключаться. Ничего не сказав Лоринкову, электрик быстро развернул на сцене декоративный, – как лишь казалось раньше, – пулемет «Максим», зарядил ленту и дал короткую очередь в сторону входа. Оттуда раздались крики боли и негодования.
– Живо, Лоринков, уходите, а мы прикроем, – велел электрик.
– Там не только «новые сценаристы», – сказал он.
– С левого фланга еще местечковая группировка из виртуальной черты оседлости атакует, – сказал он.
– Всем, ну решительно всем вы насолили, – сказал он.
– Сука, на! А вот кому благовеста одесского?! – закричал, забежав в зал мужчина в римской тоге, иудейской кипе, и православном клобуке, причем во всем одновременно, и выстрелил в электрика.
– За Глеба, за Сталина, за Морева, за Родину, за «Опенспейс»! – крикнул он.
– Ты ударишь, я выживу, – сказал хладнокровно электрик, прицеливаясь.
– Я ударю, ты выживи! – сказал он, и очередь разорвала странно одетого человека на куски.
– Да уходите же! – крикнул он Лоринкову.
– Но… – сказал Лоринков.
– Вы – будущее русской литературы, – сказали хором защитники Лоринкову.
– Уходите, мы прикроем, – сказали они.
– А я пока сыграю, – сказал декоратор, и уселся за рояль.
Заиграл что-то печальное – фальшиво и бездарно.
– У-у-у-у-у, у-у-у-у-у-у, – замычали защитники Лоринкова.
