– Дорогая, – сказал он…
–… Дорогая, – сказал он спустя час после того, как женский голос в трубке умолк.
– Я только что убил Джеймса Бонда, – сказал он.
– Что еще за хрен? – сказал голос с недоумением.
– У меня никогда не было парня по имени Джеймс Бонд, – сказал голос растерянно.
– Но все равно, я ценю… мой ревнивый Отелло, – сказал голос довольно.
– Гос-с-с-поди, это шпион, он собирался меня убить, – сказал Лоринков.
– А, – сказал голос, утратив интерес к трупу на балконе.
– Я надеюсь, в доме будет чисто, милый? – сказал голос.
– Не пей там много, – сказал голос.
Лоринков покачал головой и выпил еще. Снова набрал номер.
– Я убил его, – сказал он, даже не представившись.
– Хорошо, – сказал голос президента Медведева.
– Избавьтесь от трупа и ПОЖАЛУЙСТА… – попросил он.
– Сбавьте обороты, – попросил он.
– Меня и так уже слишком многие просят вас убрать, – сказал он.
– Я бы и сам с удовольствием распорядился вас убрать, – сказал он.
– Уж больно вы настырный мудак, – сказал голос.
– Вас спасает лишь то, что вы единственный русский писатель сейчас, – сказал он.
– Раритет России, – сказал он.
– Ну типа как последний медведь, или оставшийся литр нефти, – сказал он.
– Чудо природы, – сказал он.
– Учтите, я рисковал, слив вам инфо про Бонда, – сказал он.
– Ладно, ладно, – сказал Лоринков.
– Спасибо, – сказал он.
– Служу великой русской культуре, – сказал голос.
– Вольно, – сказал Лоринков.
Отключил связь и задумчиво поглядел на покойного. Прикрыл лицо тряпкой. Насчет тела он не беспокоился. Бродячие собаки в парке растащат труп на кусочки за час, знал Лоринков. Оставалось ждать вечера. Лоринков взял бутылку и вернулся в квартиру, коротать время. До наступления темноты было примерно два часа. Он покопался в дисках и выбрал «Глубокую глотку». Старый добрый, – словно Англия, – фильм, очень соответствовал моменту, знал эстет Лоринков.
Рыбка Евдокия всплыла и стала хватать пузырьки на поверхности воды. Это значило, что поднимается атмосферное давление.
Лоринков подумал, что будет дождь.
Серенький волчок
– А теперь перед нами выступит хор поэтических блядей! – воскликнул молодой человек в очках.
– Но вы особо не заморачивайтесь, это же всего лишь бляди, – сказал он.
– Как говорится, я лучше блядям подавать буду ананасную воду, – сказал он.
– А как там дальше, я уже не помню, – сказал он.
Зал, не обращая внимания на конферансье, гудел.
– Даня, Даня! – крикнул вдруг кто-то из гущи мата, дыма и перегара.
– А телки-то при понятиях? – спросили конферансье.
– Самые, что ни на есть, понятийные, поэтические, – сказал конферансье.
Ушел со сцены. Место его заняли примерно пять-десять – у присутствующих в глазах двоилось, – девушек с нервными лицами и решительными глазами. Они были бы похожи на двадцать шесть бакинских комиссаров, подумал сценарист Лоринков, не будь их на шестнадцать-двадцать меньше, будь они мужчинами, и живи они в Баку. То есть, девчонки ну никак не были похожи на двадцать шесть бакинских комиссаров. Поняв это, Лоринков покачнулся на стуле, и выпил еще водки. Девушки, взявшись за руки, стали нервно говорить по очереди.
– Если сегодня где-то зажегся свет.
– Значит его погасит Путин, – читала одна.
– Он придет, поглядит внимательными глазами палача.
– И погасит свет, – читала она.
– Путин, Путин, Путин.
– Проклятье России как Распутин! – читала она.
– Только без бороды и зовут Володя,
– А не Григорий и с бородою, – читала она.
– О, сколько крови в глазах государственных шлюх,
– Сколько муки в глазах отставных палачей, – читала она.
– То есть пардон, попутала, – сказала она под сочувственное молчание зала.
– Свет погас, мир цепенеет в темноте первобытного ужаса.
– Это Путин пришел и щелкнул выключателем, – читала она.
– Просто сделал щелк и мы все трусливо молчим.
– Пока где-то в Уренгое трахаются с нефтью нефтянники, – читала она.
– А дальше я забыла, – сказала она.
Зал зааплодировал. Крепко нетрезвый Лоринков краем уха уловил обрывки фраз.»… циальная поэзия… ули бы не… ГБ и фонд Сороса… спайка, она в трубах, а матка то совсем друго… завтра в стоке? говорят, один джинс… и лирой музу я успешно возбуждал…». Лоринков глянул на левую руку. Та сильно дрожала. Лоринков увидел, что на его руку глядит какой-то москвич в цветастом чулке на голове. Взял ножик с соседнего стола – на своем ему резать было нечего, – и пришпилил ходуном ходившую руку. Выпрямил спину. Раздул ноздри.
«Перфоманс, перфоманс, в рот», зашептались в зале.
Заговорила следующая девушка:
– Я проснулась, причесалась, поссала, – сказала она.
– Почистила зубы, вымыла руки, нанесла макияж, – сказала она.
– Выпила триста граммов кофе, снова поссала, – сказала она.
– От кофе ведь постоянно хочется ссать, – сказала она.
– Ссать и не спать, – сказала она.
– Я собрала сумку, придумала это стихотворение, – сказала она.
– Записала его на бумаге, сунула в кармашек сумки, – сказала она.
– Между прокладкой и счетом за электричество, – сказала она.
– И приехала в клуб «Билингва» читать этот стих перед пьющей публикой, – сказала она.
– Чтобы потом курить крепкие сигареты, пить кофе, слушать других поэтов, общаться, – сказала она.
– И вернуться домой на метро, – сказала она.
Вздохнула. Помолчала. Зал зааплодировал. Лоринков выдернул нож из руки и стола и осуждающе покосился на публику. Он не любил, когда поэтов перебивали.
– Зачем вы ее перебиваете? – спросил он публику.
– Она сейчас будет читать свое стихотворение, – сказал он.
– Володя, – сказала конферансье.
– Это и было стихотворение, так тебя разэтак, – сказал он.
– Это верлибр, – сказал он.
– Молдаване, – сказал он.
– Как же вы меня достали уже, – сказал он.
– Ты вымыл стаканы? – сказал он.
