– Уж как он, Верховный, меня не называл, – говорил Иван.
– И козлиной и жабой помойной и сосярой, – говорил он.
– А я жестко так… – говорил он.
– Молчу да гляжу ему в глаза! – говорил он.
– И изредка так… – говорил он.
– Словно издеваюсь… – говорил он.
– «Да, товарищ Сталин, так точно, товарищ Сталин, жаба я, терпила долбанный» – говорил он.
В общем, Ванька всю войну прошел. Лейтехой. Не в Ташкенте каком-нибудь, как про нас любят рассказывать. На самой передовой! В специальной бригаде КНВД по прикрытию отхода для дезертировавших частей. Не путать с заградотрядами! Те были у русских, «богоносцев» сраных. Мне Ванька, когда после войны в Берлине встретились, и по рюмке опрокинули, так и сказал по секрету.
– Ты, Леня, знай, – сказал он мне.
– Войну выиграла горстка чеченских храбрецов, – сказал он.
– Да наш, еврейский батальон… – сказал он.
И мля буду, так оно и было. Потому что, сколько я в Северлаге не крепил тыл, только блядь русские дебилы лес валили. А ведь в это время за них воевал кто-то! Охо-хонюшки… Ну, да чего там. Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это. Минули грозовые 40—ее. Тут и оттепель! Кстати, много и плохого она принесла! При Сталине, хоть он был и чмо, в каждой семье была домработница. Тупая, покорная дебилка откуда-нибудь из колхоза. Ты ее в дом берешь, как родной – платьишко старое, сундук – спать, за щеку на ночь… Короче по-людски! А трепыхнется, ты ее обратно в колхоз! Они, овцы, как это слышали, на колени падали, готовы были в ухо брать, лишь бы не в колхоз обратно. В ухо кстати не больно, я же рассказывал про матроса Железняка?
Помню, у нас семья соседская была – настоящие патриции! Не фальшивые, как пузаны эти при Романовых, держиморды в позолоте. Патриции духа! Советские Платоны! Фамилия их была… Канторы были их фамилия! Люди культурные. Ноты в доме стояли, гравюры, офорты. Почему-то на обратной стороне была надпись «Имение семьи Бестужев-Рюмин…», но сосед, – пожилой профессор советской антропологии, которая от обычной отличается как писюн 10—летки и член товарища Железняка – нам объяснил, что это прикол такой.
Аристократическая была семья, домработница даже фартук носила… Тоже шуганая была.
Другая тетка моя была Эммануил Кант. Эммануил это фамилия, Кант – партийная кличка, а имени у нее не было, потому что при царизме национальные меньшинства не имели права на имя. Настоящий Идеалист была, с папироской не расставалась. Даже когда сосала, умудрялась затянуться! Когда тетка первой женщиной в мире полетела в космос, этот подвиг советского народа был приписан – как и многие другие – русским дебилам, чтоб не обижались. Справили документа на какую-то тварь, фамилия у нее какая-то, что-то с кореньями… Терехова, что ли? Не, Терехов тот писатель, я читал, пишет про Рашку, хорошо, Остро пишет. Еще и стилист отличный, много прилагательных, сразу видно, человек учился, корпел над книгами. Не долбоеб какой типа самодержавной Пушкина. «То залает то завоет то заплачет как дитя». Ну, что это?! Да с такими стишатами тетка в свое ЛИТО козлика даже близко бы не подпустила. Ты напиши:
– То завоет гудком паровоза, облыжно огульно скатившегося по рельсе капелькой смазки по хую.
Или там:
– «Задергало заныло затянуло… струей вырвался вздох облегчения из груди, засверкало, заискрилось, закружилось… буквы появились на снегу, смеркалось…»
И все это – вместо «поссал». А? Какова стилистика?!
О чем я? А, тетка.
Помню, она – а она нас с братюней на воспитание взяла, после того как мамка с папкой пали жертвами сталинских репрессий, – повезла нас в деревню. Жарит яйца для нас и сестры двоюродной, а в окнах тени стоят, шатаются, как от ветра. То сынок, пидарастические славянские дети опухшие от голода были. Их в колхозах запирали и в город не пускали… Опухшие, животы торчат, ножки тоненькие, слабенькие…
Стоят они вокруг дома, в окна на яишенку пялятся, и шепчут беззвучно так, губами одними:
–… дайдайдай тетенька есть дададай…
И вот тетка моя, добрейшей души человек, культуролог, еще и полиглот, переводчица, книги ее известны под псевдонимом Ковалева-Райт, – тоже из плеяды санкт-петербуржских интеллигентов, – хоть и закаленный в боях с реакцией человек, а как увидела все это… так и она не выдержала!
Взяла да и закрыла ставни.
Чтоб дети не мучились.
…вот какой души были люди! Не то, что при царизме!
Эх, если бы знал ты, парнишка, сколько глазынек таких у меня по ночам в моих, окаянных… И сынка моего, Витьки, тоже среди них есть. Как сейчас помню. Обстановка сложная. В горкоме меня сожрать хотят, за якобы недоимки в тресте, который я возглавлял в Кишиневе, МССР. Меня туда партия послала, потому что тепло и заслужил и вообще много наших.
Ну, в смысле старых большевиков.
Вот, значит, чую, хотят подкузьмить. «Волгу» вместо «Чайки» на встречу прислали, кривятся… У меня инфаркт сразу – ну, как «Чайку» у трапа увидел. В спецбольнице обдумал все, принял решение… Надо укреплять позиции. Жертвовать надо чем-то! Ну я и отправил Витьку на БАМ. Как сейчас помню, сердце разбивается, как Витек на вокзале передо мной на колени стал. Руки целовал.
– Тятя, тятя, – говорит он.
– Пощади, родненький, – говорит.
– НИИ бы мне, в математики, – говорит он.
– По культурной части… – говорит.
– Какой из меня на ха… с лопатой… – говорит.
– Родненький не губи… – говорит.
Не дрогнуло у меня сердце… Послал сына на верную смерть. Витька на БАМе пропал. Сначала спился, потом женился на шиксе, детей ей заделал. Стал антисемит, живет где-то на Амуре, пишет передовицы в газете «Завтра». А Митька, значит, брата мне своего не простил. Уехал в Москву, журнал открыл. Называется «Русская жизнь». Пишет статьи, а батяне позвонить – ни-ни.
За Витьку, значит, страдает.
А куда мне было деваться? Не отдай я тогда Витьку – кто же руку поднимет снять с горкома человека, что сына добровольцем на БАМ отправил?! – всем бы нам Она пришла… По кочкам, как легендарный марш товарища Буденного на Варшаву…
…вот и все, сынок… Дальше ты уже сам знаешь – вижу, тебе лет 30, из мамки ты уже выпрыгнул тогда. 80—е, 90—ее. Пришлось эмигрировать. Жалею, что сразу не уехал. Совки всю жизнь нам, русским людям, испортили. Почему не в Израиль? Там жарко и стреляют, а я ведь тебе уже сказал – мы, старые большевики, в Ташкентах никогда не отсиживались! Вот, выбрал Канаду… Таксую я здесь, невзирая на свой возраст. Остался, я сынок, с одной лишь доченькой. Она уже взрослая была. И все никак мне простить не может. Иудой меня называет.
Ишь, овца малолетняя!
И послушать, так и правда Иуда какой. Говорит она мне.
– Ты, говорит, мамку свою сдал, папку сдал, – говорит она.
