– Получена из центра директива, – сказал он.
– Мочить, – сказал он.
– А… – сказала Редисочка.
– Да, – глухо сказал Чиполлино.
– И щенков вместе с ними, – сказал он.
Повисло в подвале молчание. Играл желваками Чиполлино, наматывая на мозолистые кулаки тельняшку рваную, все в ожогах от папиросин, черную по шву. Нащупал вшу, не глядя, раздавил ее ожесточенно. Послышался треск. Потянулся к куму Тыкве, молча руки на коленях сложившему. Сказал ему.
– Дай закурить, братка, – Чиполлино.
– Размолчались, команда, – сказал он.
– Нечего, – сказал он.
– Как они нас, не жалея, – сказал он.
– Так и мы их, – сказал он.
– Бить, давить будем! – крикнул он ожесточенно.
– Кровью у меня истекут, как синьор Помидор гребанный! – крикнул он.
Затихли снова. Затягивался папиросиной, протянутой Тыквой, Чиполлино. Морщился шелухой лица трудового, покачивались перья на голове, от табака пожелтевшие. В глазах огонь мрачный горел, на котором тысячелетиями трудовые луковицы поджаривались, не в силах даже осмыслить, каким мучениям их подвергает буржуазия в лице тропических фруктов всяких, и уроженцев средней полосы России, к ним примкнувшей. Затягивался Чиполлино, покашливал, ссутулившись. Смотрела в стену, шепча что-то белыми с изнанки губами, Редисочка. На прикладе ее «Мосина» четыре зарубки уже были. Даром, что гимназисточкой Редисочка пришла в революцию. Черта оседлости, мучения предков, вечный форшмак, заунывная песня раввина. Все в прошлом теперь для Редисочки. Винтовка у нее в руках. Смотрит на Чипполино с обожанием. Еще б ей не смотреть – Луковка, как его ласково товарищи звали, – Редисочке целку сбил. После той ночи, жаркой, революционной, – когда отряд на постое в местечке был, – Редисочка и ушла с отрядом. Отец прослезился, но ничего не сказал. Хорошо, не петлюровцы. Те не только б трахнули, те еще бы и убили. Махал вслед платком Редисочке отец, красным, как кровь синьора Помидора совсем… Усмехнулась Редисочка недобро, вспомнив. Синьор Помидор был первый, кто зверю революции на клык попал. Сдавливал руками руки Чиполлино и Чиполлоне – сын душил спереди, отец сзади, – багровел, хотя казалось бы, куда еще больше. Ртом воздух хватал, словно все вымолвить что-то пытался.
– Нет, шалишь, – шипела ему Редисочка.
– Ваше время, вышло, – шептала она.
Смотрела в темнеющие глаза Помидоры, который в библиотеке своей сраной заперся, как будто книжки гребаные его от чего спасти могли. А не спасли. Задушили его Чиполлионо с батей, как собаку поганую, а тело на двор выбросили. Чиполлино потом тельняшку на груди порвал, когда в припадке революционном на дворе бился.
– Тошно, ой, тошно мне братцы, – кричал он.
Вился веревкой, на которой пролетариат овощной, наконец, вздернул всех этих Анансов, крутился юлой, прыгал волчком. Напугал Помидориху глупую до смерти, которая Томатиков к себе прижимала, бледная все, как будто на зимний посол пойти решила. Нет, никакого посолу вам не положено, знала Редисочка, начищая винтовку свою, да глядя мрачно на Помидориху со щенками. Словно собака с пометом, в будки жалась, пока наши усадьбу громили. Еще Редисочку все просила, умора, ну, чисто умора.
– Барышня, вы же сама мать, будущая, – говорила она.
– Я Вас прошу, ну хоть если не меня, так их, их – говорила она.
Выталкивала растерянно томатиков за ограду, шептала растерянно, пока Редисочка ей с размаху штыком в бок, а потом проковырнула. Запахло кровью. Там и ребята разошлись. Постреляли щенков. Помидориха выла, плакала. Чиполлино ей, смеху ради, юбку задрал, кум Тыква сзади пристроился. А Редисочка на щенков поссала. Вот когда поссала, то и Помидориха плакать перестала, распрямилась – даром, что лежа, – и умерла, наконец, без жалоб. Как настоящий классовый враг. Потемнела кроваь на дворе, с пылью да грязью смешалась. Подожгли ребята усадьбу. Тут и Чесночок подошел. Сказал:
– Я, товарищи, буду жаловаться – сказал он.
– На антиреволюционные действия, – сказал он.
– Кровопийц жалеешь, – сказал Чиполлино.
– Ну-ну, очкастый, – сказал он.
– Да нет, товарищ, я… я понимаю, что выхода… – сказал Чесночок, щурясь, очки в руках теребя.
– Что это, как бы ужасно, но… – сказал он.
– Товарищ, я имею сказать за усадьбу, – сказал он.
– Это порча имущества, которое могло бы быть использовано, – сказал он.
– Новым, революционным урожаем молодежи, – сказал он.
– Кошерных овощей и фруктов, не загрязненных, – сказал он.
– Бациллой прошлого, – сказал он.
– Ведь как учил нас товариш Имбирь, – сказал он.
Тут у Чипполино снова приступ начался. Завыл, заплакал. Закричал.
– Суууууука, суууука, – кричал он.
– Ты мне Имбирем в лицо тычешь?! – кричал он.
– Да я все статьи его в «Искре» читал! – кричал он.
– Я за него все свои фитонциды до капли выжму! – кричал он.
– А ты, – кричал он.
– Дрянь очкастая, мне в лицо Имбирем тычешь?! – кричал он.
– Да я за него в салат лягу! – кричал он.
Тер очки смущенно Чесночок. Командование его к отряду комиссаром приставило. Чтоб не было революционного разложения, глодавшего части повстанческой красно-овощной армии, как тля поганая. Очкарик был неплохой, толстоватый, одышливый, с желтизной – говорил, что не так хранили при старом режиме, – и все черкал что-то в блокнотиках. Робея и смущаясь, признался Редисочке, что писателем хочет стать. Псевдоним себе даже выбрал звучный. «Бабель». Произнес он его, когда с Редисочкой на завалинке курили, ночью. Не спалось Редисочке. А тут и очкастый, курит.
– Псевдоним даже выбрал, – сказал Чесночок, смущенно.
– Какой? – сказала Редисочка, затянувшись аж до рвоты, как полагается роковой женщине.
– Бабель, – сказал Чесночок.
– Ёбсель, – сказала Редисочка.
Рассмеялась хриплым голосом. Взмахнула черной гривой, осыпав вшой – второй месяц не мылись, все в походах, усмиряли тупых, рабски покорных Картофелей средней полосы, что не хотели революционную армию кормить, – встала.
Куда Вы, – сказал Чесночок, встав.
– Ты мне не выкай, вша интеллигентская, – сказала Редисочка.
– Я к вам.. ты… ты товарищ прости, – сказал Чесночок.
– Но я знаю, ты гимназистка, – сказал он.
– Из приличной семьи, – сказал он.
– Я… Вы… ты… – сказал, замявшись.
Стал вдруг неловко лапать Редисочку, сорвал косынку с плеч нечаянно, тыкался очками, словно щен слепой. Лысина, потная, к Редисочке клонилась. От жалости, сердце вдруг заполонившей, Редисочка не отталкивала. Но не отвечала, губы сомкнутыми держала. А вот ноги раздвинула, легла. Чиполлино все равно последние пару дней словно с цепи сорвался, все плакал, кричал, да перья на себе рвал. Да и с Земляничкой все чаще в кусты уходил, по грибы да ягоды. Редисочка эту Земляничку ненавидела. Та, посконная русская ягода, алела молчаливо на тачанке с медикаментами. В расстрелах не участвовала. Словно блядь руки запачкать боялась. Пизда ебаная! Толкнуло что-то в бедра. А, Чесночок усиком тычется, вспомнила Редисочка, приподнялась.
