Получается, всего-то и надо национальным меньшинствам нашей большой страны, чтобы расцвести, так это немножечко попридержать русских тварей, нагло лезущих в первые ряды, подумал товарищ Рылеев. Вспомнил про Кюхлю.
Сказал:
– Кюхля, подпиши, – сказал он.
– Пощадите, – пискнул Кюхля.
– Ты же знаешь, мы пощадим, – сказал Рылейчик.
– Врешь, – сказал Кюхля, тяжело дыша.
– Пестель все подписал, – сказал он.
– А ему пузо вспороли и кишки на стол намотали, – сказал он.
– Муравьевым яйца отрубили, перед тем, как колесовать, – сказал он.
– А ведь все подписали! – сказал он.
– А кто от них подписи требовал?! – сказал Рылеев.
– Я думал… мне каза… – забормотал смущенно Кюхля.
– Кюхля, мля буду, – сказал Рылеев.
– Слово друга даю, – сказал он.
– Вспомни, как мы с тобой с Бессарабии… – сказал он.
– «Зеленая лампа», белые ночи, верь, придет она, – сказал он.
– Полтчетвертушки в зад, наконец, – сказал он.
– Оставляю тебя с мыслями тут, – сказал он.
– У огня, руки погрей… – сказал он.
–… – снова разрыдался сломленный в тюрьме Кюхля.
– А потом подпиши бумажки, – сказал Рылеев.
– Пойми, не у царских палачей же ты, – сказал он.
– Канителиться не будем, – сказал он.
– Жизнь гарантирую, – сказал он.
Отошел к двери и постучал пальцем по часам, над дверьми висящим. Увидел, как полысел в тюрьме Кухля… От нервов, что ли, волосня выпала, подумал. А, рвут же их за волосы-то, вспомнил. Поднял вдруг на Рылеева глаза безумно горящие Кухельбекер. Сказал:
– Убьете вы меня, – сказал он.
– Но я подпишу, – сказал он.
– А потом убивайте, я просто терпеть больше не могу, – сказал он.
– Но только ты знай, – сказал он.
– Рылейчик, знай, – сказал он.
– Все что мы делаем, мы неправильно делаем, – сказал он.
– Мы царя убили… мы родину предали, – сказал он.
– Россию раздеребанили… – сказал он.
– Клятвопреступники мы и страшна будет кара нам, – сказал он.
– Что ты такое говоришь, – сказал Рылеев устало.
– Да… правду… сам знаешь… – сказал Кюхля.
– Не знаю только, кто, кто это, – сказал он.
– Будто чужая рука водит! – сказал он.
– Это у тебя горячка, бред, – сказал Рылеев.
– Заговоры везде мерещатся, – сказал он.
– Это… это… евреи! – выкрикнул вдруг Кюхля.
– Мимо, милейшией, – сказал Рылеев, поморщившись.
– Жидам-с селиться в чертогах империи только спустя 40 лет разрешат, – сказал он.
– Тогда… тогда… – забормотал Кюхля, но замолчал, потому что Рылеев вернулся.
Твердой рукой за подбородок взял. Пристально в глаза посмотрел. Сказал:
– Ты Кюхля, лишнего не болтай, – сказал он.
– Если легко умереть хочешь, – сказал он.
– Сами мы все это, – сказал он.
– Сами… – сказал он.
Больше Кюхля не болтал, и подписал все бумаги, когда Рылеев после обеда в кабинет вернулся. А ночью несчастный в камере удавиться хотел, но надзиратели были о том извещены, и попытку самоубийства предотвратили.
А днем Кюхлю четверкой лошадей на площади разорвали.
Только и сказал напоследок:
– Кхык, – сказал.
…вот тебе и цена жизни, кхык… покачав головой грустно, подумал гражданин Рылеев, и белые перчатки надел, услужливо Сашкой Романовым протянутые. Перевязь фартука проверил. Маску надел, и пошел, – со свечой в руке, – в залу, где собрались все товарищи и братья. И даже Кюхля там был! Ну, в каком-то смысле… Прямо посреди залы, в четырех котлах, на открытом огне кипевших, варились куски мяса несчастного Кюхельбекера. Братья, стоя в характерной позе футболистов – джентельменов, играющих в весьма забавный вид спорта, который товарищ Герцен очень пропагандировал в сраной Рашке вместо тупой русской лапты, – ждали, да тихонечко переговаривались. Над ними звезда сияла, посеребренная.
Северная звезда!
Коротко с братьями и товарищами раскланявшись, товарищ Рылеев подошел к товарищу Раевскому. Обнял, поцеловал, по-товарищески, в щеку… Сказал:
– Смерть смертию поправ, – сказал.
Вынул из котла мяса кусочек Кюхлиного, в рот Раевскому вложил…
Покраснел товарищ Раевский от волнения. Высокую честь ему братство «Северной звезды» оказало, займет он теперь пост Директора России по внешним сношениям. Но чтоб, значит, все было по-товарищески, и символично – недаром общество свое они еще в подполье Символичным назвали, – придется правда по сношениям главным стать.
Встал Раюшечка на колени, а Рылеюшка ему снова в рот вложил.
Правда, то было мясо уже не Кюхлино, а живое, Рылеюшкино. Пососал его Раюшечка, от счастья мыча, а там и по кругу братьев пришлось пойти. Каждого товарища ублажить сегодня Раевский должен, ведь высокая честь высокой благодарности стоит.
Сосет Раюшечка всем по очереди, а братья поют:
– Кюхля, Кюхля, – поют.
– Где твоя улыбка, – поют.
– Полная задора и огня, – поют.
– Самая нелепая ошибка, Кюхля, – поют.
– То что ты нелепая фигня, – поют.
Ну, а после – знал, вытиравший пот и уд, Рылеев, – будет угощение.
Вареное мясцо Кюхли, и пиво, сваренное братьями прямо тут. В бывшем гребанном петропавловском держимордском соборе, переделанном в Храм Братства. Застегнулся Рылеюшка, приветственно рукой наблюдателю от Лондона, Герцену, помахал. Пошел к котлу. Там как раз голова Кюхли всплыла, с глазами белыми, выпученными. Ну и рожа, Рылееву подумалось.
И после смерти лох лохом, подумалось.
…закрыв массивные двери храма, Сашка Романов встал у дверей, сторожить. Внутрь не заглядывал, не положено. Да и не хотелось. Был он дурачок. Приемный отец сильно по голове бил, да бухлом с малолетства угощал. А мамка приемная все по солдатам шарилась, пока от сифилису не издохла. А настоящих своих родителей Сашка не помнил. Проверив замок, пошел в угол, лег на иконы, в груду сваленные. Знал, господа до утра будут праздник праздновать. Закрыл глаза, прочитал три раза, как полагается, молитву Свободе, Равенству, да Братству. Захрапел.
Зажужжал где-то комар.
Город солнца
– Значит так, ребята, – сказал Чиполлино, хмурясь.
