– Жадничал, придурок, – говорю я.
– Выкраивал еще пару занятий, – говорю я.
– ТЫУБИЛЧЕЛОВЕКА, – говорит он.
Тут мы снова немного спорим: он доказывает мне, что с такими необучаемыми, стопроцентными кретинами с ПОЛНЫМ отсутствием чувства дистанции, – очень приятно, это я, – занятия если и проводить, то только, когда на дорогах пусто.
– Вот тебе и пусто! – говорю я.
Только такой тупой, необучаемый, совершенно неспособный к вождению кретин, – очень приятно, это все еще я, – мог, продолжает он, сбить старуху, которую заметил метров за сто, да еще и ехал на небольшой скорости. Тут мне крыть нечем. С самого начала занятий, – а на права я пытался сдать почти двадцать раз, став достопримечательностью местного ГАИ, – у меня не заладилось. Вижу, что впереди кто-то есть, а сам словно в оцепенение впадаю. Уж они и просили меня, и умоляли.
А я все равно записался на очередной курс, и пошел третий год моего обучения.
Которое, вот, прервалось.
Он ведь и поседеть уже – говорит инструктор – успел за эти два года. Нечего было свистеть про то, что необучаемых нет, говорю я. С другой стороны, – говорит инструктор, – лучше сбить старуху, которой приспичило вывести своего мопса поссать в пять утра, чем попасть в аварию с автомобилем. Тут мы впервые приходим к общему знаменателю. После чего, все-таки, решаемся выйти из машины и глянуть, что же там у нас лежит впереди. Результаты осмотра – как пишут в газетах, а я сам в них какое-то время работал, и разговаривать языком отчета стало моей плохой привычкой – не обнадеживают. Тут меня впервые начинает трясти.
– Сбросим ее в канаву? – говорю я.
– Вызываем полицию, – говорит он.
– Сидеть в тюрьме?! – говорю я.
– По любому поймают, тогда точно сядем, – говорит он.
– А так? – говорю я.
– Откупимся, – говорит он.
И вызывает полицию. После чего закуривает, и спрашивает меня, наконец.
– Так в чем же дело? – говорит он.
– Очки, – нехотя говорю я.
– Что очки? – говорит он.
– Ну, мне бы надо, – говорит я.
– На кой? – говорит он, но уже, кажется, начинает понимать.
– Понимаешь, – говорю я.
– Я и лица-то твоего не очень вижу, – говорю я.
– Просто… – говорю я.
– То есть ты хочешь сказа… – говорит он.
– Ну да, – говорю я.
– Минус шесть, а таблицу я выучил, – говорю я.
– Апх… ыпх.. – говорит он, вспоминая все наши рискованные маневры.
– В общем… – говорю я.
– Мне никогда не шли очки, – говорю я.
Тут он начинает смеяться, потом судорожно всхлипывает, а затем икает и пытается на меня наброситься, спотыкается о труп, встает, снова бросается… да не тут-то было.
Полиция приехала.
* * *
Первое, о чем меня спросил судья, было:
– Почему не говоришь по-румынски? – спросил он.
–… – промолчал я по-румынски.
– Почему не говоришь по-румынски? – спросил он.
На окне не было занавески, поэтому кабинет был залит солнцем. Июнь месяц. Мужа жужжала где-то в углу. Кажется, прямо над головой гипсового Штефана (легендарный основатель Молдавии – прим. авт.). Судья укоризненно смотрел на меня, постукивая пальцами. Я молчал, глядя в стол, разыгрывая сожаление и раскаяние. Это напоминало мне урок румынского языка в школе. Да и все остальные уроки в школе.
– Вашу мать, – сказал судья.
– Понаехали… затрахали уже, – сказал он.
– Сколько лет здесь живут, а языка не знают, – сказал он.
– Я зна… – вякнул было инструктор.
– А ну молчать говно! – рявкнул судья.
– А то я тебе разжигание национальной розни как впаяю! – сказал он.
–… – смолчал инструктор.
–… – виновато поежился адвокат.
Кроме нас и судьи с секретаршей – пожилой бабешкой лет шестидесяти, очень похожей на буфетчицу и сенатора Собчак одновременно, – в кабинете никого не было. Слава Богу, мы сбили одинокую старушку, и никого у нее, кроме мопса, не было. Так что, может и к лучшему, что мы и мопса сбили. А то бы он страдал.
– Вы чмошники, – сказал судья.
– Вы достали не говорить по-румынски, вы где живете? – сказал он.
– Да мы говорим по-румы… – сказали хором инструктор и адвокат.
Это была правда. Они оба говорили по-румынски. В отличие от меня. Но я благоразумно их не поддержал.
– Заткнулись оба! – сказал судья.
– Мля, сколько лет, а не говорят по-румынски, – сказал он.
– Или, может, трудно было выучить? – сказал он.
– Да я говорю по-румы… – сказал было инструктор.
– Перечить мне вздумал, ты, – сказал судья.
– Пять лет колонии! – сказал он.
Инструктор побледнел и у него начали дрожать руки. Я сохранял спокойствие духа, потому что пришел на заседание пьяным. К тому же, передал через адвоката взятку. Пять тысяч долларов. Да, немного, но ведь я был курсант и виноват во всем инструктор!
– Ты, десять лет! – сказал судья адвокату.
– Я адвокат! – сказал адвокат.
– А! – сказал судья.
– А чего не говоришь по-румынски? – сказал он.
–… – благоразумно промолчал адвокат.
– Так, кто у нас тут остался… – брезгливо сказал судья.
– Гхм, – сказал по-румынски я.
– Лоринков, – сказал судья.
Смерил меня взглядом.
– Я раскаиваюсь, я очень раскаиваюсь, – сказал я по-румынски фразу, которую учил всю ночь, и на всякий случай, написал на бумажке.
– Ну вот, – сказал судья.
– Какой-то гребанный русский приехал сюда вчера и уже говорит на языке страны, – сказал он.
– Которая его накормила, напоила, обогрела, – сказал он.
– А вы, уроды, НЕ ЗНАЕТЕ РОДНОГО РУМЫНСКОГО ЯЗЫКА, – сказал он.
–… – инструктор и адвокат молчали.
– Ладно, уматывайте, – сказал судья.
– А… – жалко сказал инструктор и лицо у него задрожало.
–… – поднял на него взгляд судья.
Адвокат наклонился к нам и зашептал:
– Деньги от одного или обоих? – спросил он меня по-русски, потому что по-румынски я ни хера не понимаю.
– ТЫ УРОД ЧЕГО ТЫ ТУТ РАЗВОДИШЬ МНЕ СВОИ СРАНЫЕ БАЗАРЫ НА РУССКОМ, – сказал судья.
– Ты не знаешь своего языка… даже русский этот гребанный знает, – сказал он.
