– Это кто? – сказал я, кивнув на портреты.
– Сколько тебе лет? – сказала она.
– Двадцать, – прибавил я себе год, как делали наши деды на священной Великой Отечественной Войне, а любовь ведь совсем как война, тут разбираться не приходится.
– А что, – сказал я.
– А вам сколько, – сказал я.
– Женщинам такие вопросы не задают, – сказала она.
– Почему? – сказал я, потому что правда не понял.
– Какой ты… девственный… – сказала Вика.
– Нет, я уже трахался, – сказал я.
– Кстати, это была Лера с «Муз-ТВ», – сказал я.
– Ну, в числе многих, – сказал я.
– Вы хотите меня? – сказал я.
Она раскрыла глаза еще чуть шире – они стали еще больше – и чуть покачала головой. Я резко встал, потому что интуиция подсказывала мне идти ва-банк.
– Что значит нет?! – сказал я.
– Я вовсе не сказала нет, – сказала она.
– Просто поверить не могу, – сказала она.
– Такой молодой, – сказала она.
Я отшвырнул столик, решив быть мужественным и стильным, как Антонио Бандерас, о котором я тоже читал в «Экспресс-газете», хотя фильмов с ним, к сожалению, не смотрел. Тряхнул головой, хотя пострижен всегда коротко. Сказал:
– Дай мне этот день, – сказал я.
– Дай мне эту ночь, – сказал я.
– Дай мне хоть один шанс, – сказал я.
– И ты поймешь, – сказал я.
– Я то, что надо, – сказал я.
– Где-то это я уже слышала, – сказала она.
– Заткнись и снимай платье, сучка, – сказал я.
…как и все поэтессы, и вообще культурные женщины, Вика оказалась очень падкой на ролевые игры женщиной. Особенно ей нравилось, когда ее унижали, стегали, шлепали, и называли проституткой клятой. Видимо, она таким образом компенсировала избыток Поклонения в обычной жизни. Ведь, как она сама мне призналась, почти все ее траханные молью коллеги по поэтическому кружку мечтают ей овладеть.
– Трахнуть, хочешь ты сказать, – сказал я, обрабатывая ее сзади.
– Дааааа, – сказала она.
– Так и говори прямо, сучка ты этакая, – сказал я.
Она ничего не сказала, вздрогнула, и кончила. Вот чего ей не хватало в этом ее кружке. И, как водится, все его члены, в данном случае в прямом смысле, сдували с нее пылинки, всячески ее Обожали и Боготворили, писали ей стихи и посвящения, в общем, теряли попусту время. Пока они это делали, моя Вика, моя возлюбленная, разогревалась на медленном огне желания – ничего метафора, да? конечно, я ее где-то слышал, но, по слухам, сейчас можно заимствовать без проблем, эпоха постмодерна, – и ее мохнатка поджаривалась, как мидии в сухарном соусе, а половые губы пылали ярко, как густо напомаженный рот. Она вся была уже слегка подгоревшая, как курица-гриль, которая так и не дождалась своего покупателя в этот вечер, и которая провела ночь в целлофановом пакете, чтобы с утра вновь отправиться на гриль. Ей было 39 лет и ее не имели больше года, когда она встретила меня, 19—летнего.
Можете себе представить, как нам повезло.
В тот вечер в кафе все закончилось тем, что я велел ей взять сапоги в зубы и нести их за мной, пока я хожу по периметру помещения, разглядывая портреты классиков. Слава Богу, под каждым из них была подпись, так что мне не пришлось угадывать. Я выключил свет, и в слабых отблесках фонаря с улицы на зеркальных поверхностях столов улавливал отражении ее белой, пышной, шикарной, горячей задницы.
– Ущелье, – сказал я.
– Нравится, – сказала она.
– Еще как, – сказал я.
– Прямо как этот писал, – сказал я.
– Кто? – сказала она.
– Забыл, они вечно двое как Бивис и Батхед, – сказал я.
– Который про чудное мгновение? – сказала она.
– Нет, забияка, Грозный штурмовал, – сказал я.
– Лермонтов, – сказала она.
– Во, точно, – сказал я.
– Ущелье горной реки, – сказал я.
– Там правда водопад, – сказала она.
– Зачерпни, и размажь себе по лицу, – сказал я.
– Ох, – сказала она, и снова задрожала.
– Какие вы легковозбудимые, – сказал я.
– Поэтессы, – сказала она.
– Шлюхи, – сказал я.
Бедняжка упала на бок и заскулила. Я поставил ногу на ее ягодицы. Было горячо, как в бане. Прямо напротив меня висел на стене портрет какого-то долбоеба с нахмуренным видом.
– Это что еще за чмо, – сказал я.
– Некрасов, – сказала она.
– А кто? – сказал я.
– В смысле, – сказала она.
– Ну, если не Красов, то кто? – сказал я.
– Да какая разница, – крикнула она.
– Бери меня! – крикнула она.
Я рывком поднял ее и бросил на столик.
Навалился.
* * *
Спустя несколько месяцев мы с Викой буквально преобразились.
Я стал степенным, солидным, уверенным в себе мужчиной. Говорил не торопясь. Жил, не беспокоясь. Что бы ни случилось, знал я, вечером меня ждет моя женщина, которая снимет с меня обувь в прихожей и отсосет там же, после чего поползет на коленях на кухню, где уже сварена для меня солянка. Вика тоже расцвела, стала еще краше. Стала куда менее нервной, намного более уверенной. Мой большой твердый хуй – конечно, в отзыве под статьей про Леру я слегка преувеличил, но 22 сантиметра есть точно, даю слово, – стал для нее осью мироздания.
Она схватилась за него и обрела точку опоры.
Я работал, а вечером приходил к ней в кафе, где помогал. Поэтишки и писателишки бросали на меня взгляды, полные ненависти, а мне было все равно. Я поставил им условие: хочешь сидеть в кафе, потрать за вечер не меньше 10 долларов. Не хочешь, уебывай. Еще я договорился со знакомым парнем, который делал контрафактную водку на Центральном рынке, и он начал нам ее поставлять, буквально в канистрах. Так что у нас была самая дешевая водка в городе. И на 10 долларов можно было выпить, как везде на 50.
Так что потруханные писателишки и поэтишки ныли, но тратили деньги у нас.
И не только они. Постепенно к нам потянулся нормальный контингент: бомжи, полицейские, проститутки, офисные клерки. Мы стали даже готовить обеды и ужины. Ничего особенного, просто разогревали полуфабрикаты в микроволновке. Конечно, это было для состоятельных клиентов: полиции и бомжей. Остальные предпочитали напиваться. Правда, ровно в полночь мы закрывались, убирались, мыли посуду, после чего я трахал Вику на столике и на полу.
Чтобы уже потрахаться, как следует, у нее дома.
