– Что вы знаете про любовь! – крикнула она
звенящим голосом. – Один миг нашей любви стоит больше, чем все ваши
амурные похождения вместе взятые!
Красотке, кажется, было что на это ответить, но Грин
решительно взял ее за плечо и подтолкнул к невидимому аппарату.
– Ну!
Далее Жюли скрылась из поля зрения Фандорина, однако ее
голос был отлично слышен.
– Центральная? Барышня, сорок четыре двадцать
два, – сказал голос безо всякого выражения, а секунду спустя заговорил
по-другому: напористо, властно. – Кто? Дежурный адъютант Келлер? Вот что,
Келлер, мне немедленно нужен Глеб Георгиевич. Очень срочно… Жюли, этого
довольно. Он поймет… Ах, так?…Да, непременно.
Звяканье трубки о рычаг.
– Еще не прибыл. Адъютант сказал, что ожидается не
позднее, чем через четверть часа. Что делать?
– Через четверть часа позвоните еще, – сказал
Грин.
Эраст Петрович беззвучно попятился от двери, потом обернулся
и быстро покинул дом – тем же путем, каким вошел.
Рыжая стояла на том же месте, только доху с треухом кто-то
успел прибрать – знать, плохо лежали.
Интересную картину могла наблюдать воскресная публика,
гуляющая по Пречистенскому бульвару: мчались мимо извозчичьи сани, а в них
стоял солидный господин, в мундире и при орденах, по-разбойничьи свистел и
настегивал кнутом неказистую мохнатую лошадку.
Еле успел. Столкнулся с Пожарским в дверях
обер-полицеймейстерства. Князь был возбужден и явно спешил, нежданной встрече
не обрадовался. Бросил на ходу:
– После, Эраст, после. Ключевой момент настает! Однако
статский советник ухватил высокое начальство железными пальцами за рукав и
подтянул к себе.
– Для вас, господин Пожарский, ключевой момент уже
настал. Пойдемте-ка в кабинет.
Поведение и тон произвели должное впечатление. Глеб
Георгиевич взглянул на Фандорина с любопытством.
– Как, мы снова на „вы“? Эраст, судя по блеску в
глазах, ты узнал что-то очень интересное. Хорошо, пойдем. Но не долее пяти
минут. У меня неотложное дело.
Князь всем своим видом давал понять, что времени на долгие
объяснения у него нет, сам не сел и Фандорину не предложил, хотя мебель в
кабинете уже расчехлили. Эраст Петрович, впрочем, садиться и не собирался, ибо
был настроен воинственно.
– Вы – провокатор, двойной агент, государственный
преступник, – сказал он в холодном бешенстве, проскочив и „п“, и „д“, и
„г“ без единой запинки. – Это не Диана, а вы сообщались с террористами из
Боевой Группы посредством писем. Вы погубили Храпова, вы сообщили боевикам про
Петросовские бани, и про сугроб нарочно сказали неправильно, хотели от меня
избавиться. Вы предатель! Предъявить доказательства?
Глеб Георгиевич смотрел на статского советника все с тем же
выражением любопытства, с ответом не торопился.
– Пожалуй, не нужно, – ответил он, подумав. –
Верю, что доказательства у тебя есть, а времени на препирательства я не имею.
Мне, конечно, очень интересно, как ты докопался, но это ты мне расскажешь
как-нибудь после. Так и быть, продлеваю продолжительность нашей беседы с пяти
минут до десяти, но больше не смогу. Так что переходи сразу к делу. Ладно, я
провокатор, двойной агент и предатель. Я устроил убийство Храпова и целый ряд
других замечательных штук вплоть до пары покушений на самого себя. Что дальше?
Чего ты хочешь?
Эраст Петрович опешил, так как готовился к долгим и упорным
запирательствам. И от этого вопрос, который он собирался задать в самую
последнюю очередь, прозвучал жалковато, да еще и с заиканием:
– Но з-зачем? З-зачем вам понадобилась вся эта интрига?
Пожарский заговорил жестко, уверенно:
– Я – человек, который может спасти Россию. Потому что
я умен, смел и лишен сантиментов. Мои враги многочисленны и сильны: с одной
стороны, фанатики бунта, с другой – тупые и косные боровы в генеральских
мундирах. Долгое время у меня не было ни связей, ни протекций. Я бы все равно
выбился наверх, но слишком поздно, а время уходит, его у России осталось совсем
мало. Вот почему я должен торопиться. БГ – мое приемное дитя. Я выпестовал эту
организацию, обеспечил ей имя и репутацию. Она дала мне уже всё, что могла,
теперь пришло время поставить в этой истории точку. Сегодня я уничтожу Грина.
Слава, которую я создал этому несгибаемому господину, поможет мне подняться еще
на несколько ступеней, приблизит меня к конечной цели. Вот суть, коротко и без
украшательств. Довольно?
– И все это вы делали ради спасения России? –
спросил Фандорин, но его сарказм на собеседника не подействовал.
– Да. И, разумеется, ради самого себя. Я себя от России
не отделяю. В конце концов, Россия создана тысячу лет назад одним из моих
предков, а другой триста лет назад помог ей возродиться. – Пожарский сунул
руки в карманы пальто, покачался на каблуках. – И не думай, Эраст, что я
боюсь твоих разоблачений. Что ты можешь сделать? В Петербурге у тебя никого
нет. Твой московский покровитель низвергнут. Никто тебе не поверит, никто тебя
не услышит. Кроме косвенных улик и предположений ты ничем располагать не
можешь. Обратишься в газеты? Не напечатают. У нас, слава Богу, не Европа.
Знаешь, – доверительно понизил голос Глеб Георгиевич, – у меня в
кармане револьвер, и нацелен он тебе в живот. Я мог бы застрелить тебя. Прямо
сейчас, в этом кабинете. Объявил бы, что ты агент террористов, что ты связан с
ними через твою евреечку и пытался меня убить. При нынешнем положении дел мне
это легко сойдет с рук, еще и награду получу. Но я противник излишеств. Тебя
незачем убивать, потому что ты мне действительно не опасен. Выбирай, Эраст: или
играешь со мной, по моим правилам, или выставляешь себя дураком. Впрочем, есть
и третий путь, который, возможно, подходит тебе более всего. Промолчи и тихо
уйди в отставку. По крайней мере сохранишь достоинство, которое тебе так
дорого. Так что ты выбираешь? Играешь, дуришь или молчишь?
Статский советник сделался бледен, брови задвигались вверх и
вниз, задергался тонкий ус. Князь не без насмешки наблюдал за этой внутренней
борьбой, спокойно ожидая ее исхода.
– Ну?
– Хорошо, – тихо молвил Эраст Петрович. – Раз
ты этого хочешь, я п-промолчу…
– Вот и прелестно, – улыбнулся триумфатор,
взглянув на часы. – Десять минут не понадобилось, хватило и пяти. А насчет
игры подумай. Не зарывай таланта в землю, не уподобляйся ленивому и лукавому
рабу, о котором пишет Святой Матфей.
С этими словами обер-полицеймейстер направился к двери.
Фандорин дернулся, открыл было рот остановить его, но вместо
окрика с его уст сорвались тихие, едва слышные слова:
