В карьерном смысле производство на должность второго по
значимости лица в древней столице империи означало взлет в почти заоблачные
выси: непременное генеральство, огромную власть, завидное жалованье и, главное,
верный путь к еще более головокружительным высотам в будущем. Однако путь этот
был усыпан не только розами, но и терниями, к худшему из которых Фандорин
относил полное прощание с приватностью. Обер-полицеймейстеру полагалось жить в
казенной резиденции – парадной, неуютной и к тому же соединенной с канцелярией;
участвовать во множестве обязательных официальных мероприятий, причем в
качестве центральной фигуры (например, на крестопоклонной неделе намечалось
торжественное открытие Общества попечительства народной трезвости под
патронажем главного городского законоблюстителя); наконец, подавать московским
обывателям пример нравственной жизни, что, с учетом нынешних личных
обстоятельств Эраста Петровича представлялось делом трудно выполнимым.
Вот почему Фандорину требовалось собраться с духом, прежде
чем переступить порог своего нового обиталища и своей новой жизни. Как обычно,
утешение отыскалось в изречении Мудрейшего: „Благородный муж знает, в чем его
долг, и не пытается от него уклониться“.
Уклониться было невозможно, медлить глупо, и Эраст Петрович,
вздохнув, пересек роковую черту, с которой начинался отсчет новой службы.
Кивнул откозырявшему жандарму, окинул долгим взглядом знакомый нарядный
вестибюль и скинул шубу на руки швейцару. С минуты на минуту должна была
подъехать генерал-губернаторская карета. Владимир Андреевич введет своего питомца
в служебный кабинет и торжественно вручит ему печать, медаль на цепи,
символический ключ от города – атрибуты обер-полицеймейстерской власти.
– Как трогательно, что вы в мундире и при
орденах! – раздался сзади веселый голос – Значит, уже знаете? А я хотел
вас удивить.
На широкой и короткой, в четыре мраморных ступени лестнице
стоял Пожарский, одетый совсем не торжественно – в визитку и клетчатые брюки,
но зато с широчайшей улыбкой на устах.
– Принимаю поздравления с благодарностью, –
шутливо поклонился он. – Хотя, право, такая торжественность излишня. Прошу
в кабинет. Я вам кое-что покажу.
Эраст Петрович не выдал себя ни единым жестом, но, случайно
увидев в зеркале, как ослепительно сияют его ордена и золотое шитье на мундире,
мучительно покраснел от постыдности своей ошибки. „Когда мир предстает совсем
черным, благородный муж ищет в нем белое пятнышко“, пришел на помощь Мудрейший.
Статский советник сделал усилие, и белое пятнышко тут же отыскалось: зато не
придется председательствовать над народной трезвостью.
Ни слова ни говоря Эраст Петрович проследовал за Пожарским в
обер-полицеймейстерский кабинет и остановился в дверях, не зная куда сесть –
диван и кресла были закрыты чехлами.
– Не успел еще обустроиться. Вот, давайте сюда. –
Пожарский сдернул с дивана белое полотно. – Телеграмма о моем назначении
получена на рассвете. Но это для вас не самое главное. А главное вот:
присланный из Петербурга текст для газет. Предназначен для опубликования
двадцать седьмого. Долгорукому же направлен именной указ. Читайте.
Эраст Петрович взял телеграфный бланк с грифом „совершенно
секретно“, заскользил взглядом по длинному столбцу, состоявшему из плотно
наклеенных ленточек.
Сегодня, в высокоторжественный день рождения Его Величества
Государя императора, Москва была осчастливлена великою, небывалою Царскою
милостью: Самодержавный Повелитель России поручил первопрестольную столицу
Своей Империи непосредственному попечению Своего Августейшего Брата, Великого
Князя Симеона Александровича, назначив Его Высочество московским генерал-губернатором.
В этом назначении лежит глубокий исторический смысл. Москва
вновь вступает в непосредственное общение с Августейшим Домом Русских Царей.
Вековая духовная связь, соединяющая Верховного Вождя русского народа с древнею
русскою столицей, принимает ныне тот внешний, осязаемый вид, который имеет
такое глубокое значение для ясного сознания всего народа.
Ныне Государь Император признал за благо еще более возвысить
значение Москвы как национального палладиума, назначив в ней Своим
представителем никого иного, как Августейшего Брата Своего.
Москвичи никогда не забудут той легкой доступности, которою
отличался князь Владимир Андреевич, той сердечной предупредительности, с
которою он относился ко всем обращавшимся к его помощи лицам, о той энергии, с
которою…
– Про легкую доступность уже прочли? – спросил
Пожарский, которому, видно, не терпелось поскорей перейти к разговору. –
Дальше можете не читать, там еще много, да всё пустое. Вот так, Эраст Петрович,
вашему патрону конец. И теперь настало время нам с вами окончательно
объясниться. Москва отныне меняется и такой, как при Володе Большое Гнездо,
больше уже никогда не будет. Власть в городе устанавливается настоящая,
крепкая, безо всякой „легкодоступности“. Ваш шеф не понимал истинной природы
власти, не отделял ее священную функцию от практической, и от этого ваш город
застрял в патриархальности, никак не продвигаясь навстречу грядущему веку.
Князь говорил серьезно, убежденно, энергично. Пожалуй,
именно таков он и был на самом деле, когда не лицедействовал и не хитрил.
– Священную власть в Москве будет представлять его
высочество, мой покровитель, интересы которого я, собственно, здесь с самого
начала и представлял. Теперь могу говорить об этом без утайки. Великий князь –
человек мечтательного склада и особенных вкусов, о которых вы, вероятно,
наслышаны.
Эраст Петрович вспомнил, что о Симеоне Александровиче
поговаривали, будто он любит окружать себя хорошенькими адъютантами, однако
было неясно, это ли имеет в виду Пожарский.
– Это, впрочем, не столь важно. Существенно то, что его
высочество ни в какие дела кроме парадно-представительских вмешиваться не
будет, то есть не станет замутнять мистический ореол власти „доступностью и
сердечностью“. Практическая же, то есть истинная власть над миллионным городом
достанется московскому обер-полицеймейстеру, каковым с сегодняшнего дня являюсь
я. Знаю, что писать доносы и наушничать вы не станете, потому и почитаю
возможным быть полностью откровенным.
Глеб Георгиевич взглянул на ордена собеседника и чуть
поморщился.
