Пятое – про предательство Рахмета и про то, что Сверчинский
ночью будет на Николаевском вокзале. Пришло во вторник, 19-го. Опять, как со
„свадьбой“, загадочным образом оказалось в кармане висящего пальто. Машина
сменилась, теперь это был „ремингтон №5“. Очевидно, „ундервуд“ остался в
Питере.
Шестое – про полицейскую блокаду у железнодорожных пакгаузов
и про новую квартиру. Это было в среду, 20-го. Письмо принес Матвей, кто-то
незаметно подсунул ему конверт в карман тулупа. Напечатано на „ремингтоне“.
Седьмое – про Петросовские бани. Брошено в почтовую щель 21
февраля. „Ремингтон“.
Последнее, восьмое, заманивающее в ловушку, поступило тем же
образом. Было это вчера, в пятницу. Машина – „ремингтон“.
Что же из всего этого следует?
Почему ТГ сначала оказывал бесценные услуги, а потом предал?
Потому же, почему предают другие: был арестован и сломлен.
Или был раскрыт и сам стал жертвой провокации. Неважно, это второстепенное.
Главное – кто он?
В четырех случаях из восьми ТГ или его посредник находился в
непосредственной близости от Грина. В остальных четырех подобраться к Грину
почему-то не захотел или не смог и действовал не изнутри, а снаружи: через
открытую форточку, через дверь, через Матвея.
Ну, в Колпине понятно: после январского экса Грин объявил
группе карантин – сидели на даче, никуда не выходили, ни с кем не встречались.
В Москве же ТГ имел прямой доступ к Грину всего в одном
случае, 19 февраля, когда Козырь проводил инструктаж перед нападением на карету
экспедиции государственных бумаг. Затем ТГ по какой-то причине прямого доступа
лишился.
Что произошло между вторником и средой?
Грин дернулся в кресле, осененный арифметической простотой
разгадки. Как только он не додумался раньше! Просто не было истинной,
категорической необходимости, которая так обостряет работу мысли.
– Что? – испуганно спросила Игла. – Тебе
нехорошо?
Он молча схватил со стола карандаш, лист бумаги. Помедлил с
минуту и быстро набросал несколько строк, сверху приписал адрес.
– Это на телеграф. Сверхсрочным тарифом.
Глава пятнадцатая,
в которой Фандорин учится гибкости
Грин оказался не таким, каким представлял его Эраст
Петрович. Ничего злодейского или особенно кровожадного в человеке, сидевшем на
соседней скамье, статский советник не усмотрел. Суровое, чеканное лицо, которое
трудно вообразить улыбающимся. И совсем еще молодое, несмотря на неуклюжий
маскарад в виде седых усов и бакенбардов.
Похоже, что кроме самого Фандорина и террористов в
Брюсовском сквере никого и не было. Пожарский отлично выбрал место для
операции. По ту сторону решетки прогуливался городовой, несомненно ряженый.
Двое молодых дворников с неестественно длинными бородами и интеллигентными
лицами неуклюже скребли фанерными лопатами снег. Еще двое парней поодаль играли
в свайку, но что-то не больно увлеченно – слишком часто поглядывали по
сторонам.
Девять уже миновало, но Пожарский медлил. Очевидно ждал,
пока вернется самый юный из боевиков, изображающий гимназиста.
Но вот и он. Насвистывая, прошел аллеей, сел на расстоянии
вытянутой руки от Эраста Петровича, как раз рядом с дырявым сугробом и жадно
сунул в рот пригоршню снега. Надо же, подумал статский советник, совсем
ребенок, а уже приучен к убийствам. В отличие от фальшивого генерала
„гимназист“ смотрелся вполне убедительно. Вероятно, это и был Снегирь.
Появился Пожарский, и игроки в свайку потянулись к центру
сквера. Эраст Петрович внутренне подобрался. Князь крикнул, что предлагает
нигилистам сдаваться, и Фандорин пружинисто вскочил с места, легко подцепил
„гимназиста“ за воротник шинели и потянул за собой в спасительный сугроб.
Умирать мальчишке было рано.
Снег мягко принял статского советника, но пустил недалеко –
вряд ли больше, чем на аршин. Снегирь упал сверху и забарахтался, но из крепких
рук Эраста Петровича вырваться было непросто.
Со всех сторон грянули выстрелы. Фандорин знал, что стрелки
Летучего отряда, усиленные мыльниковскими филерами, бьют с монастырских стен, с
окрестных крыш и не прекратят огонь, пока в сквере шевелится хоть что-то живое.
Где же обещанная яма?
Эраст Петрович слегка сдавил юному террористу нервный узел,
чтобы перестал брыкаться и раз, другой, третий ударил кулаком по земле. Если
там, под снегом, была фанера, она пружинила бы, но нет, твердь оставалась
твердью.
„Гимназист“ больше не пытался высвободиться, только время от
времени вздрагивал, будто от электрического тока, хотя вздрагивать ему было
вроде бы нечего – Фандорин надавил несильно, минут на десять полного покоя.
Несколько раз со свирепым шипением в снег входили пули –
совсем близко. Эраст Петрович колотил по неподатливой фанере все яростней и
даже пробовал подпрыгнуть, насколько это было возможно в лежачем положении, да
еще с грузом. Нет, яма раскрываться не желала. То ли фанера задубела за ночь,
то ли еще что.
А пальба между тем стала редеть и вскоре стихла совсем.
На аллее раздались голоса:
– Этот готов. Чистое решето.
– Этот тоже. Ишь рожу-то разворотило, не опознаешь.
Вылезать из сугроба было бы неблагоразумно – сразу всадят
десяток пуль, поэтому Эраст Петрович, не вставая, крикнул:
– Господа, я Фандорин, не стреляйте!
И лишь потом, стянув с себя мирно покоящегося Снегиря,
поднялся, вероятно, похожий на снежную бабу.
Сквер был полон людей в штатском. Их было, пожалуй, не меньше
полусотни, а за оградой виднелись еще.
– Все вчистую, ваше высокородие, – сказал один из
„летучих“, седоусый, но моложавый. – Некого арестовывать.
– Один все-таки живой, – ответил Эраст Петрович,
отряхиваясь. – П-примите-ка его и уложите на скамью.
Агенты взяли было „гимназиста“ на руки, но сразу же положили
обратно.
– Как же, живой, – пробормотал седоусый. –
Дырок с десяток будет.
И верно: лицо мальчика, хоть еще и не сбросило румянца, было
явно и недвусмысленно мертвым. Снег на шинели в нескольких местах покраснел от
крови, а во лбу, чуть пониже линии волос, чернело отверстие. Теперь стало
понятно, отчего беднягу так дергало.
Эраст Петрович растерянно смотрел на безжизненное тело,
заслонившее его от пуль, и потому не заметил, как сзади налетел Пожарский.
