Князь достал из кармана нож, чиркнул по веревке, и труп
грузно повалился на пол. С неживой грацией тряпичной куклы встряхнув руками,
тело ткнулось лбом в паркет и теперь уже в самом деле стало совершенно
недвижным.
– А, черт. – Пожарский присел на корточки,
расстроенно поцокал языком. – Свою полезность она исчерпала, но все равно
жалко. Незаурядная была особа. Да и хотелось вас побаловать… Ничего не
поделаешь, увидите эту красу уже увядшей.
Он взял покойницу за плечи и перевернул на спину.
Эраст Петрович непроизвольно зажмурился, но, устыдившись
собственной слабости, заставил себя открыть глаза.
Увидел такое, что снова зажмурился – от неожиданности. А
потом несолидно захлопал ресницами.
Женщину, лежавшую на полу, Фандорин видел впервые – такое
лицо, раз увидев, не позабудешь. Одна его половина была вполне обыкновенной и
даже не лишенной миловидности, зато с другой стороны черты были сплющены,
полураздавлены, так что разрез глаза получился почти вертикальный, а скула наезжала
на ухо.
Пожарский рассмеялся, очень довольный произведенным
эффектом.
– Хороша, чертовка? Родовая травма. Акушер неудачно
щипцами прихватил. Теперь понятны мотивы поведения мадемуазель Дианы? Как еще
могла она относиться к мужчинам, которые при свете дня шарахались от нее в
ужасе? Только с ненавистью. Вот почему ей нравилось житъ в этом заколдованном
замке, где царили мрак и тишина. Тут она была не несчастной уродиной, а писакой
раскрасавицей, какую только может представить мужское воображение. Бр-р-р, –
передернулся Глеб Георгиевич, гладя на страшную маску, и пожаловался. –
Вам-то что, а я как подумаю, что вчера полдня ублажал этакое чудище, мороз по
коже.
Эраст Петрович стоял в полном онемении чувств, еще не
оправившись от потрясения, но уже знал, что первой эмоцией, которую испытает в
самом скором времени – только вот сердце немного отойдет – будет острейший
стыд.
– Впрочем, возможно, в аду, куда несомненно отправилась
новопреставленная, именно такие и почитаются первейшими красотками, –
философски заметил князь. – Однако наш план, Эраст Петрович, остается в
силе. Сугроб справа, не забудьте.
Глава четырнадцатая
Яма
Пожарский опаздывал.
Шесть минут десятого. Грин спрятал часы в карман шинели. Там
же лежал „кольт“, и пальцы плотно обхватили удобную рифленую рукоятку.
Не так уж плохи дела у революции, если сыскное начальство
вынуждено встречаться конспиративно, тайком от собственных подчиненных.
Вражеский лагерь охвачен тревогой и неуверенностью, там боятся собственной
тени, никому не доверяют. И правильно делают.
Или догадываются про ТГ?
А всё просто: не может победить дело, сторонники которого
больше всего пекутся о собственном благе. Вот почему торжество революции
неизбежно.
Только ты до него не доживешь, напомнил себе Грин, чтобы
загнать вглубь лазурь, после вчерашнего так и норовившую вылезти на
поверхность. Ты – спичка. Ты и так горишь дольше обычного. А радость жизни ты
исключил из своего существования сам.
Статский советник Фандорин сидел на соседней скамейке.
Скучливо постукивал перчаткой по колену, рассматривал галок, прыгавших по
ветвям старого дуба.
Сейчас этот красивый, щегольски одетый человек умрет. И
никогда уже не узнать, о чем он думал в последние минуты своей жизни.
От неожиданной мысли Грин вздрогнул. Когда целишься во
врага, нельзя думать про его мать и детей, напомнил он себе то, что не раз
говорил Снегирю. Раз человек надел вражеский мундир – значит, превратился из
мирного обывателя в солдата.
Шинель на Грине была толстая, хорошего сукна. Нобель принес
из дому, у него отец – отставной генерал.
Игла прицепила Грину седые усы и бакенбарды. Отличная
маскировка.
По дорожке шел Снегирь, одетый гимназистом. Ему полагалось
проверить переулок – всё ли чисто. Проходя мимо, чуть кивнул и сел на скамейку
возле Фандорина. Зачерпнул свежего снега, сунул в рот. Волнуется.
Нобель и Шварц скребли лопатами аллею. Емеля стоял по ту
сторону решетки, изображал городового. Марат и Бобер, в чуйках и валенках,
играли в свайку возле самого входа. Отличное время выбрали для беседы Пожарский
и Фандорин. Ни гуляющих, ни даже прохожих.
– Хрен тебе, а не алтын! – крикнул Марат,
отскакивая в сторону. – Накося, выкуси!
И, насвистывая двинулся по аллее. Руки небрежно сунул в
карманы.
Это был сигнал. Значит, появился Пожарский.
Бобер кинутся за Маратом:
– Ты чё, ты чё! – крикнул Бобер (отличный,
спокойный парень из бывших студентов). – Гони должок!
А за ними показался и долгожданный господин вице-директор.
В гвардейской шинели, белой свитской шапке, при сабле. Хорош
конспиратор.
Пожарский остановился у входа в сквер, широко расставил ноги
в сверкающих сапогах и, картинно ухватившись за портупею, крикнул:
– Господа нигилисты! Вы окружены со всех сторон!
Рекомендую сдаваться!
И в ту же секунду проворно нырнул за ограду, исчез позади
заснеженных кустов.
Грин оглянулся на Фандорина, но и статский советник,
пробудившись от мечтательности, проявил удивительную прыткость. Схватил Снегиря
за воротник, притянул к себе и вместе с ним зачем-то бросился в сугроб,
возвышавшийся справа от скамейки.
Со всех сторон затрещало, загрохотало, загремело, будто
кто-то с хрустом рвал напополам весь белый свет.
Грин увидел, как Марат, всплеснув руками, дернулся, словно
от сильного толчка в спину, как Бобер стреляет из-под локтя куда-то вверх и
вбок.
Выхватив из кармана „кольт“, ринулся выручать Снегиря. Пулей
сбило с головы шапку, чиркнуло по темени. Грин покачнулся, не устоял на ногах и
рухнул в сугроб, что был слева от соседней скамейки.
Дальше случилось невероятное.
Сугроб оказался гораздо глубже, чем можно было вообразить по
его внешнему виду. Что-то затрещало, на миг сделалось темно, а затем последовал
весьма ощутимый удар о твердое. Сразу же сверху обрушилась белая лавина, и Грин
забарахтался в ней, перестав понимать, что происходит.
Кое-как вскочив на ноги, он увидел, что стоит в глубокой
яме, по грудь утонув в снегу. Было видно небо, облака, ветки дерева. Стрельба
сделалась еще громче, отдельные выстрелы стали почти неразличимы, подхваченные
и усиленные эхом.
Наверху шел бой, а он, стальной человек, отсиживался в щели!
