– Ну да, в морду, – громко повторила Эсфирь глуховатому
старичку. – Директор гимназии сказал: „С таким поведением, Литвинова, я не
стану вас держать ни за какие жидовские серебреники“. Я и влепила ему в морду.
А вы бы как поступили на моем месте?
– Да, в самом деле, выхода не было, – признал
Долгорукой и заинтересованно спросил. – Ну, а он что?
– А ничего. Выгнал с волчьим билетом, доучивалась дома.
Эсфирь сидела между князем и Эрастом Петровичем, успевая и
отдавать должное знаменитым рассыпчатым блинам, и оживленно болтать с
московским властедержателем.
Собственно, в беседе участвовали только двое – его
сиятельство и экстравагантная гостья. Все прочие, находившиеся в зоне
слышимости, не раскрывали рта, а несчастный статский советник и вовсе окаменел.
Женская чувственность, рабочий вопрос, вредность нижнего
белья, черта оседлости – вот лишь некоторые из тем, которые успела затронуть
мадемуазель Литвинова за три первые смены блюд. Когда она отлучилась, не
преминув сообщить, куда именно отправляется, Владимир Андреевич в полном
восторге прошептал Фандорину: „Elle est ravissante, votre elue“
[2]
.
Но и Эсфирь, в свою очередь, обернувшись к Эрасту Петровичу, отозвалась о князе
одобрительно:
– Милый старичок. И что его наши так ругают?
На шестой перемене блинов, когда после севрюжки, стерляжьего
паштета и икорок внесли фрукты, меды и варенья, в дальнем конце банкетной залы
появился дежурный адъютант. Позвякивая аксельбантами, он на цыпочках побежал
через все длинное помещение, и пробежка не осталась незамеченной. По отчаянному
лицу офицера было видно, что стряслось нечто из ряда вон выходящее. Гости
заоборачивались, провожая гонца взглядами, и лишь генерал-губернатор пребывал в
неведении, шепча что-то на ухо Эсфири Авессаломовне.
– Щекотно, – сказала она, отодвигаясь от его пушистых
крашеных усов, и с любопытством уставилась на адъютанта.
– Ваше сиятельство, чрезвычайное происшествие, –
тяжело дыша, доложил капитан.
Он старался говорить тихо, но в наступившей тишине слова
разносились далеко.
– А? Что такое? – спросил еще недоулыбавшийся
Долгорукой. – Какое такое происшествие?
– Только что сообщили. На Николаевском вокзале
совершено нападение на исправляющего должность начальника Губернского
жандармского управления Сверчинского. Полковник убит. Его адъютант ранен. Есть
и другие жертвы. Нападавшие скрылись. Движение поездов на Петербург
остановлено.
Глава восьмая
Купили порося
Ночью он спал только два часа. Дело было не в клопах, не в
духоте и даже не в пульсирующей боли – подобные мелочи не заслуживали внимания.
Имелась проблема куда более насущная.
Грин лежал, закинув руки за голову, и сосредоточенно думал.
Рядом на полу тесной каморки спали Емеля и Снегирь. Первый беспокойно
ворочался, очевидно, одолеваемый кровососами. Второй тоненько вскрикивал во
сне. Удивительно, что вообще уснул после вчерашнего.
Неожиданный исход сотрудничества с Козырем потребовал
быстрых действий. Первым делом Грин привел в чувство истерически всхлипывающую
Жюли, для чего пришлось легонько побить ее по щекам. Трястись после этого она
перестала и выполняла всё, что он ей говорил, только избегала смотреть на
неподвижное тело и светлую лужу от вина, которая темнела на глазах,
разбавляемая кровью.
Затем наскоро перемотал свои раны. Трудней всего было с
ухом, поэтому просто прикрыл его платком и потуже натянул приказчичью ватную
фуражку. Жюли принесла кувшин воды – смыть кровь с лица и рук.
Теперь можно было уходить.
Поставив Жюли сторожить у саней, Грин перетащил мешки из
номера. Как прежде, по два за раз, не вышло – не следовало тревожить раненое
запястье больше нужного.
Куда везти деньги, он стал думать, только когда благополучно
отъехали от „Индии“.
На место сбора, в будку виндавского обходчика, опасно. Место
голое, кто-нибудь увидит, как затаскивают мешки, заподозрит, что краденый товар
из грузового состава.
В другую гостиницу? С мешками в номер не пустят, а отдавать
их на сохранение рискованно.
Выход нашла Жюли. Вроде бы сидела молча, нахохленная в своем
мещанском платке, ни о чем не спрашивала, думать не мешала. И вдруг говорит:
– А на Николаевский. У меня багаж в камере хранения.
Чемоданы заберу, вместо них мешки оставлю. Там порядки строгие, шарить никто не
станет. И полиции в голову не придет, что деньги прямо у них под носом.
– Мне там нельзя, – объяснил Грин. – Приметы.
– Тебе и не нужно. Скажу, что я горничная, за
барыниными чемоданами. У меня квитанция. А в мешках, скажу, господские книжки.
Какое кому дело. Ты – кучер, в санях останешься, на вокзал не пойдешь. Я
носильщиков приведу.
Слышать, как она называет на „ты“, было странно и неловко.
Но идея про камеру хранения была правильная.
С вокзала поехали в гостиницу „Китеж“ близ Красных Ворот,
хоть и не первого разряда, но зато с телефоном у стойки, что сейчас имело
особенную важность.
Грин протелефонировал связной. Спросил:
– Что они?
Игла дрожащим от волнения голосом ответила:
– Это вы? Слава Богу! С вами все хорошо? Товар у вас?
– Да. Что остальные?
– Все здоровы, только Арсений заболел. Пришлось
оставить.
– Лечат? – нахмурился он.
– Нет, поздно. – Голос снова дрогнул.
– Пошлите за моими на Виндавский. Пусть в гостиницу
„Китеж“. Начало Басманной. И вы сюда. Номер семнадцать. Возьмите спирт, иголку,
суровые нитки.
Игла приехала быстро. Коротко кивнула Жюли, едва на нее
взглянув, хотя видела впервые. Посмотрела на замотанную голову Грина, на
заклеенную бровь, сухо спросила:
– Вы тяжело ранены?
– Нет. Принесли?
Она поставила на стол маленький саквояж.
– Здесь спирт, иголка и нитки, как вы просили. И еще
марля, вата, бинт, пластырь. Я училась на курсах милосердных сестер. Только
покажите, я всё сделаю.
– Это хорошо. Бок могу сам. Бровь, ухо и руку неудобно.
И пластырь правильно. Ребро сломано, стянуть.
Он разделся до пояса, и Жюли жалобно охнула, увидев синяки и
мокрую от крови повязку.
