Постучав, Фандорин вошел в кабинет начальника Охранного
отделения.
Пожарский преуютно сидел у лампы, устроившись с ногами в
широком кожаном кресле. В руках у вице-директора, флигель-адъютанта и
восходящей звезды была раскрытая книжка новомодного журнала „Вестник
иностранной литературы“.
– Эраст Петрович! – с энтузиазмом воскликнул Глеб
Георгиевич. – Вот отлично, что заглянули. Прошу садиться.
Он отложил журнал и обезоруживающе улыбнулся.
– Сердитесь на меня, что я вас от дела оттеснил?
Понимаю, сам бы на вашем месте был недоволен. Но высочайший приказ, не волен
что-либо изменить. Сожалею лишь, что лишен возможности прибегнуть к помощи
вашего аналитического таланта, о котором много наслышан. Давать вам задания я
не посмел, поскольку начальством для вас не являюсь, однако же, признаться,
очень надеюсь, что вы добьетесь успехов и по линии самостоятельного поиска. Так
что, есть результат?
– Какой же может быть результат, если все возможные
нити у вас? – с деланым равнодушием пожал плечами Фандорин. – Однако
и здесь, кажется, тоже ничего?
Князь уверенно заявил:
– Гвидона проверяют. Это очень хорошо. Он уже сейчас
начинает ненавидеть своих бывших товарищей – за то, что предал их. А теперь от
нервов проникнется к ним самой что ни на есть жгучей ненавистью. Я человеческую
природу знаю. В особенности природу предательства, это уж мне положено понимать
по роду занятий.
– И что же, п-предательство всегда имеет одинаковый
рисунок? – спросил статский советник, поневоле заинтересовавшись темой.
– Вовсе нет, оно бесконечно разнообразно. Бывает
предательство от страха, предательство от обиды, предательство от любви,
предательство от честолюбия и еще от самых различных причин, вплоть до
предательства от благодарности.
– От б-благодарности?
– Вот именно. Извольте, расскажу вам случай из моей
практики. – Пожарский достал из портсигара тонкую папироску, вкусно
затянулся. – Одним из лучших моих агентов была милая, чистая, бескорыстная
старушка. Добрейшее создание. Души не чаяла в единственном сыне, а мальчишка по
молодости и глупости оказался замешан в каторжную историю. Приходила ко мне,
умоляла, плакала, всю свою жизнь рассказала. Я тоже был помоложе и помягче
душой, чем теперь – в общем, пожалел. Между нами, пришлось даже пойти на
должностное преступление – изъять из дела кое-какие бумаги. Коротко говоря,
вышел мальчик на свободу, отделавшись отеческим внушением, которое, по правде
говоря, не произвело на него ни малейшего впечатления. Снова связался с
революционерами, пустился во все тяжкие. Так что вы думаете? Матушка,
проникшаяся ко мне живейшей благодарностью, с тех пор исправно поставляла
ценнейшие сведения. Товарищи сына давно знали ее как хлебосольную хозяйку,
ничуть не стеснялись безобидной старушки и вели при ней самые откровенные
разговоры. Она для памяти записывала все на бумажке и приносила мне. Один раз
донесение было написано на обороте кулинарного рецепта. Вот уж поистине,
делайте добро и воздается вам.
Эраст Петрович выслушал эту поучительную историю с
нарастающим раздражением и, не удержавшись, спросил:
– Глеб Георгиевич, а не п-противно? Побуждать мать к
доносительству на собственного сына?
Пожарский ответил не сразу, а когда заговорил, тон утратил
шутливость и стал другим – серьезным, немного усталым.
– Вы, господин Фандорин, производите впечатление
умного, зрелого человека. Неужто вы, подобно вчерашнему розовощекому офицерику,
не понимаете, что нам сейчас не до чистоплюйства? Вы разве не видите, что идет
самая настоящая война?
– Вижу. Конечно, вижу, – горячо сказал статский
советник. – Но и на войне есть правила. А за шпионаж с использованием
вероломства на войне принято вешать.
– Это не та война, в которой применимы правила, –
с не меньшей убежденностью возразил князь. – Воюют не две европейские
державы. Нет, Эраст Петрович. Идет дикая, исконная война порядка с хаосом,
Запада с Востоком, христианского рыцарства с мамаевой ордой. На этой войне не
высылают парламентеров, не подписывают конвенций, не отпускают под честное
слово. Здесь воюют по всей безжалостной азиатской науке с заливанием
раскаленного свинца в глотку, сдиранием кожи и избиением младенцев. Про то, как
облили серной кислотой агента Шверубовича, слыхали? А про убийство генерала фон
Гейнкеля? Подорвали весь дом, а в нем кроме самого генерала – кстати говоря,
изрядного мерзавца – жена, трое детей, слуги. Выжила только младшая девочка,
семи лет, ее выбросило взрывной волной с балкона. Переломило позвоночник и
размозжило ножку, так что пришлось отрезать. Как вам такая война?
– И вы, охранитель общества, готовы воевать на подобных
условиях? Отвечать теми же методами? – потрясенно спросил Фандорин.
– А что, прикажете капитулировать? Чтобы взбесившиеся
толпы жгли дома и поднимали на вилы лучших людей России? Чтобы доморощенные
Робеспьеры залили города кровью? Чтобы наша держава стала пугалом для
человечества и откатилась на триста лет назад? Я, Эраст Петрович, не люблю
патетики, но скажу вам так. Мы – тонкий заслон, сдерживающий злобную, тупую
стихию. Прорвет она заслон, и ничто ее уже не остановит. За нами никого нет.
Только дамы в шляпках, старухи в чепцах, тургеневские барышни да дети в
матросках – маленький, пристойный мир, который возник на скифских просторах
менее ста лет назад благодаря прекраснодушию Александра Благословенного.
Князь прервал страстную речь, очевидно, сам смущенный своей
вспышкой, и внезапно сменил предмет:
– Кстати уж о методах… Эраст Петрович, дорогой, зачем
же вы мне в постель гермафродита подложили?
Фандорин решил, что недослышал:
– Простите, что?
