– Я ведь как хотел. Думал, отлучусь на часок, прикончу
паскуду и потихоньку вернусь. Лягу в кровать, задам храпака. Ты придешь меня
будить – глазами похлопаю, позеваю, будто дрых без просыпу. А назавтра, как
обнаружится, что Ларионова кончили, признаюсь. То-то эффект будет… Вот и вышел
эффект.
В общем, вляпался на Поварской в засаду. Ларионова, однако,
порешить успел. Всадил гаду свинцовую маслину в мочевой пузырь. Чтоб не сразу сдох,
успел о своем паскудстве подумать. А в соседней комнате у него, сукина сына,
жандармы сидели. Сам господин Фандорин, твой братишка-близнец. Ну, я на
улицу-то вырвался, а там уж перекрыто все. Навалились псы, скрутили, прическу
вон попортили.
Привозят в Охранное, в Большой Гнездниковский. Сначала
начальник допрашивал, подполковник Бурляев. Потом и Фандорин приехал. И
по-хорошему со мной, и по-плохому. Зубы мне Бурляев самолично проредил. Видишь,
картинка? Ладно, ничего. Жив буду – золотые вставлю. Или железные. Буду
железный, как ты. В общем, помучились они со мной, устали и отправили ночевать
в камеру. У них там при Охранке есть такие специальные. И ничего, приличные.
Матрас, занавесочки. Только руки, гады, за спиной сковали, так что сильно не
разоспишься.
Утром не трогали вовсе. Завтраком надзиратель с ложечки
кормил, как цыпу-лялю. А вместо обеда поволокли снова наверх.
Матушки-сестренки, смотрю – старый знакомец, полковник Пожарский. Тот самый,
что на Аптекарском мне кепи прострелил. Чтобы меня повидать, срочно прибыл
прямо из Петербурга.
Я-то думал, откуда ему меня знать. На Аптекарском ведь темно
было. А он увидел меня, рот до ушей. „Ба, говорит, господин Селезнев
собственной персоной, неустрашимый герой террора!“ По словесному описанию
отыскал старое мое досье, ну то, по фон Боку.
Сейчас, думаю, начнет удавкой пугать, как Бурляев. Ан нет,
этот половчее оказался. „Вы нам, говорит, Николай Иосифович, просто как манна
небесная. Министр на нас с директором из-за генерала Храпова ножками топает.
Самому ему еще хуже – государь император грозит с должности погнать, если
немедля злоумышленников не сыщет. А кто искать будет – министр? Нет, раб божий
Пожарский. Не знал, с какого конца даже браться. И тут вы сами падаете нам в
руки. Так бы и расцеловал“. Ничего подъехал, да? Дальше хуже. “Я, говорит, для
газеток уж и статейку приготовил. „Конец БГ близок“ называется. И внизу шрифтом
помельче: „Триумф нашей доблестной полиции“. Мол, взят опаснейший террорист Н.
С., который дал обширные и чистосердечные показания, из коих явствует, что он
является членом пресловутой Боевой Группы, только что злодейски умертвившей
генерал-адъютанта Храпова. Тут, Грин, должен повиниться, дал я маху. Когда в
Ларионова стрелял, сказал ему – вот тебе, предатель, от Боевой Группы. Я ж не
знал, что Фандорин за дверью подслушивает…
Ладно. Сижу, слушаю Пожарского. Понимаю, что на испуг берет.
Мол, виселицы не боишься, так позора испугаешься. Погоди, думаю, лиса
жандармская. Ты хитер, а я хитрее. Губу закусил, бровью задергал, как будто
нервничаю. Он доволен, давит дальше. „Знаете, говорит, господин Селезнев, мы
вас ради такого праздника даже вешать не станем. Черт с ним, с Ларионовым.
Дрянь был человечишко, между нами говоря. А за фон Бока, конечно, каторгу
пропишем, это уж непременно. Там, на каторге, вам очень славно будет, когда от
вас, предателя, все товарищи отвернутся. Сами в петлю полезете“. Тут я в
истерику, потом покричал на них немножко, пену изо рта подпустил – я умею. И
скис, вроде как духом пал. Пожарский подождал немножко и наживку мне кидает.
Мол, есть и другой путь. Вы нам соучастников по БГ выдаете, а мы вам паспорт на
любую фамилию. И весь мир у ваших ног – хоть Европа, хоть Америка, хоть остров
Мадагаскар. Я поломался-поломался и наживку заглотил.
Написал заявление о согласии сотрудничать. Говорю об этом
сразу, чтоб на мне потом не висело. Но это черт бы с ним. Хуже, что пришлось
про состав группы рассказать. Клички, внешний вид. Ты погоди, Грин, ты глазами
не высверкивай. Мне нужно было, чтоб поверили они мне. Почем я знаю – может, у
них кое-что про нас уже было. Сверили бы, увидели, что вру, и сгорел бы я. А
так Пожарский поглядел в какую-то бумажечку, головой покивал и остался доволен.
Вышел я из Охранного полезным человеком, слугой престола,
„сотрудником“ по кличке Гвидон. Сто пятьдесят рублей выдали, первое жалованье.
А делов-то всего ничего: тебя разыскать и Пожарскому с Фандориным весточку
дать. Хвостов, правда, приставили. Но я от них через Хитровку ушел. Там легко
затеряться, сам знаешь.
Вот тебе вся моя одиссея. Сам решай, что со мной делать.
Хочешь – зарой в землю, брыкаться не стану. Вон те двое, что в углу сидят,
пусть выведут меня во дворик и кончат разом. А хочешь – Рахмет адье сделает
красиво, как жил. Привяжу к брюху бомбу, пойду в Гнездниковский и подорву Охранку
к этакой матери вместе со всеми пожарскими, фандориными и бурляевыми. Хочешь?
Или еще вот как рассуди. Может, и неплохо это, что я
Гвидоном заделался? Здесь ведь тоже свои выгоды могут быть…
Решай, у тебя голова большая. А мне всё одно – хоть в землю
ложиться, хоть траву топтать.
Ясно было одно: заагентуренные себя так не ведут. Взгляд у
Рахмета был ясный, смелый, даже с вызовом. И цвет остался прежний, васильковый,
изменническая синева гуще не стала. Да и возможно ли, чтобы Рахмета за один
день сломали? Он от одного упрямства так быстро не поддался бы.
Риск, конечно, все равно был. Но лучше поверить предателю,
чем оттолкнуть товарища. Опаснее, но в конечном итоге себя оправдывает. С теми
партийцами, кто придерживался иного мнения, Грин спорил.
Он встал, впервые за все время, заговорил:
– Идем. Работы много.
Глава пятая,
в которой Фандорин страдает от уязвленного самолюбия
Пробуждение Эсфири Литвиновой в доме на Малой Никитской было
поистине кошмарным. Она проснулась от тихого шороха. Сначала увидела только
полутемную спальню, сквозь шторы которой просачивался скромный утренний свет,
увидела рядом невозможно красивого брюнета со страдальчески приподнятыми во сне
бровями и в первый момент улыбнулась. Но тут краем глаза уловила какое-то
шевеление, повернула голову – и взвизгнула от ужаса.
К кровати, ступая на цыпочках, кралось жуткое, невероятное
существо: с круглым, как блин, лицом, свирепыми узкими глазками, а одето в
белый саван.
От визга существо замерло и согнулось пополам. Распрямилось,
сказало:
– Добурое уцро.
– А-а-а, – ответила на это дрожащим от потрясения
голосом Эсфирь и, обернувшись к Фандорину, схватила его за плечо, чтобы
проснулся, поскорее ее разбудил и избавил от этого наваждения.
Но Эраст Петрович, оказывается, уже не спал.
