– Знаю, но телефон обязательно. Срочно связаться,
сигнал тревоги, предупредить, – объяснил он, мысленно давая себе зарок
впредь в важных делах обходиться только собственными ресурсами, без помощи
партии.
– Тогда придется определить вас на один из резервных
адресов, к кому-нибудь из сочувствующих. Москва не Петербург, собственный
телефон имеется у немногих.
Так группа и попала на постой к приват-доценту. Про него
Игла сказала, что он скорее либерал, чем революционер, и террористических
методов не одобряет, но это ничего, человек честный, передовых взглядов и в
помощи не откажет, а в подробности его посвящать ни к чему.
Проводив Грина и его людей в хороший доходный дом на
Остоженке (просторная квартира на самом верхнем этаже, а это ценно, потому что
ход на крышу), связная, прежде чем уйти, коротко и деловито объяснила
нервничающему хозяину элементарные правила конспирации:
– Ваш дом – самый высокий в этой части города, это
удобно. Мне из мезонина видно ваши окна в бинокль. Если все спокойно, шторы в
гостиной не задергивайте. Две задернутые шторы – провал. Одна задернутая штора
– сигнал тревоги. Я вам протелефонирую, спрошу профессора Брандта. Вы ответите
или: „Вы ошиблись, это другой номер“ – и тогда я немедленно приду, или: „Вы
ошиблись, это номер приват-доцента Аронзона“ – и тогда я пришлю на выручку
боевой отряд. Запомните?
Аронзон, побледнев, кивнул, а когда Игла ушла, промямлил,
что „товарищи“ могут распоряжаться квартирой по своему усмотрению, что прислугу
он отпустил, а сам, если понадобится, будет у себя в кабинете. Так ни разу за
полдня оттуда и не выглянул. Одно слово – „сочувствующий“. Нет, две недели
здесь нельзя, сразу решил Грин. Надо завтра же сменить адрес.
– Чего спать-то? – пожал плечами Рахмет. – То
есть вы, господа хорошие, как хотите, а я бы к иуде Ларионову наведался. Пока
не сообразил, что раскрыт. Кажется, Поварская, двадцать восемь? Не так далеко.
– Правда! – горячо поддержал его Снегирь. – И
я бы пошел. А еще лучше я один, потому что вы свое сегодня уже сделали. Я
справлюсь, честное слово! Он откроет дверь, я спрошу: „Вы инженер Ларионов?“
Это чтобы по ошибке невиновного не убить. А потом скажу: „Получи, предатель“.
Выстрелю в сердце – три раза, чтоб наверняка, и убегу. Пара пустяков.
Рахмет, запрокинув голову, звонко расхохотался:
– Пара пустяков, как же! Ты выстрели, попробуй. Я когда
на плацу фон Боку в упор шандарахнул, у него глазенапы из орбит выскочили,
ей-богу! Два таких красных шара. Долго потом по ночам снилось. Просыпался весь
в холодном поту. Пара пустяков…
Грин подумал: а Шверубович с растекающимся лицом тебе не
снится?
– Ничего, если ради дела, то можно, – решительно
заявил Снегирь, побледнев и тут же, без всякого перехода, залившись краской.
Ему и прозвище досталось из-за вечного румянца и светлого пушка на
щеках. – Ведь он, гад, своих предавал.
Снегиря Грин знал давно, много дольше, чем остальных.
Особенный был мальчик, драгоценной породы. Сын повешенного цареубийцы и
народоволки, умершей в каземате от протестной голодовки. Рожден от невенчанных
родителей, в церкви не крещен, воспитан товарищами отца и матери. Первый
свободный человек будущей свободной России. Без мусора в голове, без мути в
душе. Когда-нибудь подобные мальчики станут самыми обычными, но сейчас он был
такой один, ценнейший продукт мучительной эволюции, и поэтому Грину очень не
хотелось брать Снегиря в группу.
А как не возьмешь? Три года назад, когда Грин после побега с
каторги долгим, кружным путем двигался вокруг света домой – через Китай,
Японию, Америку, – пришлось задержаться в Швейцарии. Сидел без дела, ждал
эстафеты через границу. Снегиря же только-только переправили из России, где
арестовали его очередных опекунов. В Цюрихе заниматься пареньком было некому.
Попросили Грина, он согласился, потому что никакой другой пользы партии в то
время принести не мог. Эстафета задерживалась, потом вовсе провалилась. Пока наладили
новую, миновал целый год.
Почему-то мальчишка был Грину не в тягость, даже наоборот.
Может, оттого, что впервые за долгое время пришлось заботиться не обо всем
человечестве, а об одном человеке. Даже не человеке еще, недоростке.
Однажды, после серьезного, обстоятельного разговора, Грин
дал воспитаннику обещание: когда Снегирь подрастет, приобщить его к своей
работе, чем бы в ту пору Грин ни занимался. Боевой Группы тогда еще и в помине
не было, а то бы такого не пообещал.
Потом вернулся на родину, занялся делом, о мальчугане
вспоминал часто, но про обещание, конечно, и думать забыл. А два месяца назад в
Питере, на конспиративной квартире, привели к нему Снегиря – познакомьтесь,
товарищ Грин, молодое пополнение из эмиграции. Снегирь смотрел обожающими
глазами, про обещание заговорил чуть не с первой же минуты. Деваться было
некуда – отказываться от своего слова Грин не умел.
Берег он пока мальчика, до дела не допускал, но вечно так
продолжаться не могло. В конце концов Снегирь уже взрослый, восемнадцатый год.
Грину на железнодорожном мосту было столько же.
Еще не сейчас, сказал он себе минувшей ночью, когда
готовились к акции. В следующий раз. И приказал Снегирю отправляться в Москву –
якобы проверить связь.
Цвета Снегирь нежного, персикового. Какой из него боевик.
Хотя бывает, что из таких истинные герои и получаются. Надо бы устроить парню
боевое крещение, но не с казни же изменника начинать.
– Никто никуда, – веско сказал Грин. – Всем
спать. Я сторожу первый. Через два часа Рахмет. Разбужу.
– Э-эх, – улыбнулся бывший корнет. – Всем ты,
Грин, хорош, только скучный. Тебе бы не террором заниматься, а в банке служить,
счетоводом.
Но спорить не стал, знал, что бесполезно.
Бросили жребий. Рахмету выпало спать на кровати, Емеле на
диване, Снегирю на свернутом одеяле.
Минут пятнадцать из-за двери спальни доносились голоса и
смех, потом стало тихо. Тогда из кабинета выглянул хозяин, блеснул в полумраке
золотым пенсне, неуверенно пробормотал:
– Добрый вечер.
Грин кивнул, но приват-доцент не уходил.
Тогда Грин счел нужным проявить учтивость. Все-таки
неудобство человеку, да и риск. За укрывательство террористов дают каторгу.
Сказал вежливо:
– Знаю, Семен Львович, стеснили. Потерпите – завтра
уйдем.
Аронзон мешкал, будто не решался что-то спросить, и Грин
догадался: хочет поговорить. Известное дело – интеллигент. Только дай начать,
до утра не остановится.
Ну нет. Во-первых, вступать с непроверенным человеком в
отвлеченные беседы незачем, а во-вторых, есть серьезный предмет для
обдумывания.
