Я назвал себя, и выражение его лица смягчилось, по губам скользнула
доброжелательная улыбка, сразу же превратившая его из гвардейского офицера в
своего брата – сотрудника юмористических журналов.
– Ах так! Значит, вы автор «Растратчиков»?
– Да. А вы автор «Аристократки»? Дальнейшее не нуждается в
уточнении.
Конечно, мы тут же решили поселиться в одном и том же
пансионе в Ялте на Виноградной улице, хотя до этого бывший штабс-капитан
намеревался остановиться в знаменитой гостинице «Ореанда», где, кажется, в
былое время останавливались все известные русские писатели, наши
предшественники и учителя.
(Не буду их называть. Это было бы нескромно.)
Пока мы ехали в высоком, открытом старомодном автомобиле в
облаках душной белой крымской пыли от Севастополя до Ялты, мы сочлись нашим
военным прошлым. Оказалось, что мы воевали на одном и том же участке западного
фронта, под Сморгонью, рядом с деревней Крево: он в гвардейской пехотной
дивизии, я – в артиллерийской бригаде. Мы оба были в одно и то же время
отравлены газами, пущенными немцами летом 1916 года, и оба с той поры
покашливали. Он дослужился до штабс-капитана, я до подпоручика, хотя и не успел
нацепить на погоны вторую звездочку ввиду Октябрьской революции и
демобилизации: так и остался прапорщиком.
Хотя разница в чинах уже не имела значения, все же я
чувствовал себя младшим как по возрасту, так и по степени литературной
известности.
…Туман, ползущий с вершины Ай-Петри, куда мы впоследствии
вскарабкались, напоминал нам газовую атаку…
Тысячу раз описанные Байдарские ворота открыли нам внезапно
красивую бездну какого-то иного, совсем не русского мира с высоким морским
горизонтом, с почти черными веретенами кипарисов, с отвесными скалистыми
стенами Крымских гор того бледно-сиреневого, чуть известкового, мергельного,
местами розоватого, местами голубоватого оттенка, упирающихся в такое же
бледно-сиреневое, единственное в мире курортное небо с несколькими ангельски
белыми облачками, обещающее вечное тепло и вечную радость.
Исполинская темно-зеленая туманная мышь Аю-Дага, припав
маленькой головкой к прибою, пила морскую воду сине-зеленого бутылочного
стекла, а среди нагромождения скал, поросших искривленными соснами, белел
водопад Учан-Су, повисший среди камней, как фата невесты, бросившейся в
пропасть перед самой свадьбой.
В мире блаженного безделья мы сблизились со штабс-капитаном,
оказавшимся вовсе не таким замкнутым, каким впоследствии изображали его
различные мемуаристы, подчеркивая, что он, великий юморист, сам никогда не
улыбался и был сух и мрачноват.
Все это неправда.
Богом, соединившим наши души, был юмор, не оставлявший нас
ни на минуту. Я, по своему обыкновению, хохотал громко – как однажды заметил
ключик, «ржал», – в то время как смех штабс-капитана скорее можно было бы назвать
сдержанным ядовитым смешком, я бы даже сказал – ироническим хехеканьем, в
котором добродушный юмор смешивался с сарказмом, и во всем этом принимала
какое-то непонятное участие черная бородавка под его извивающимися губами.
Выяснилось, что наши предки происходили из мелкопоместных
полтавских дворян и в отдаленном прошлом, быть может, даже вышли из Запорожской
Сечи.
Такие географические названия, как Миргород, Диканька,
Сорочинцы, Ганькивка, звучали для нас ничуть не экзотично или, не дай бог,
литературно, а вполне естественно; фамилию Гоголь-Яновский мы произносили с той
простотой, с которой произносили бы фамилию близкого соседа.
…Бачеи, Зощенки, Ганьки, Гоголи, Быковы, Сковорода,
Яновские…
Это был мир наших не столь отдаленных предков, родственников
и добрых знакомых.
Но вот что замечательно:
впервые я услышал о штабс-капитане от ключика еще в самом
начале двадцатых годов, когда Ленинград назывался еще Петроградом.
Ключик поехал в Петроград из Москвы по каким-то газетным
делам. Вернувшись, он принес вести о петроградских писателях, так называемых
«Серапионовых братьях», о которых мы слышали, но мало их знали. Ключик побывал
на их литературном вечере. Особого впечатления они на него не произвели, кроме
одного – бывшего штабс-капитана, автора совсем небольших рассказов настолько
оригинально и мастерски написанных особым мещанским «сказом», что даже в
передаче ключика они не теряли своей совершенно особой прелести и вызывали
взрывы смеха.
Вскоре слава писателя-юмориста – бывшего штабс-капитана –
как пожар охватила всю нашу молодую республику.
Это лишний раз доказывает безупречное чутье ключика, его
высокий, требовательный литературный вкус, открывший москвичам новый петроградский
талант – звезду первой величины.
Штабс-капитан, несмотря на свою, смею сказать, всемирную
известность, продолжал оставаться весьма сдержанным и по-питерски вежливым,
деликатным человеком, впрочем, не позволявшим по отношению к себе никакого амикошонства,
если дело касалось «посторонних», то есть людей, не принадлежащих к самому
близкому для него кружку, то есть «всех нас».
У него были весьма скромные привычки. Приезжая изредка в
Москву, он останавливался не в лучших гостиницах, а где-нибудь недалеко от
вокзала и некоторое время не давал о себе знать, а сидел в номере и своим
четким елизаветинским почерком без помарок писал один за другим несколько
крошечных рассказиков, которые потом отвозил на трамвае в редакцию «Крокодила»,
после чего о его прибытии в Москву узнавали друзья.
Приходя в гости в семейный дом, он имел обыкновение делать
хозяйке какой-нибудь маленький прелестный подарок – чаще всего серебряную с
чернью старинную табакерку, купленную в комиссионном магазине. В гостях он был
изысканно вежлив и несколько кокетлив: за стол садился так, чтобы видеть себя в
зеркале, и время от времени посматривал на свое отражение, делая различные
выражения лица, которые ему, по-видимому, очень нравились.
Он деликатно и умело ухаживал за женщинами, тщательно
скрывал свои победы и никогда не компрометировал свою возлюбленную,
многозначительно называя ее по-пушкински N. N., причем бархатная бородавочка
под его губой вздрагивала как бы от скрытого смешка, а миндальные глаза
делались еще миндальнее.
Степень его славы была такова, что однажды, когда он приехал
в Харьков, где должен был состояться его литературный вечер, к вагону подкатили
красную ковровую дорожку и поклонники повели его, как коронованную особу, к
выходу, поддерживая под руки.
