— Что же, вот мы и узнаем, на чьей стороне тот бородатый держатель игорного дома на облаках!
— А, — Хосе рубанул воздух рукой. — Он всегда на стороне больших батальонов.
— И что же нам теперь делать, Пепе? Прятаться в подвалах?
— Я не знаю, Лагарто! Если смотреть правде в глаза, своими залпами мы только еще больше озлобим немецких летчиков. Может, стоит эвакуировать людей.
— Куда и как, лейтенант? Ты сам сказал — первая волна пойдет через полчаса после окончания сиесты. Это будет не эвакуация, а бегство и паника, запруженные дороги, одно попадание бомбы в беззащитную толпу — несколько сот убитых, вот как это будет. Именно этого хотят франкистские черти. Именно поэтому они подкинули нашим разведчикам подробный план авианалета. Они хотят выиграть бой еще до того, как сделают первый выстрел. Выиграть его в наших умах и сердцах, сжавшихся от страха, как у кроликов перед мясником с забойной дубиной в руке.
Они помолчали пару минут. Лейтенант перестал ходить и сел прямо на землю напротив Лагарто. Старый испанец посмотрел на Хосе теплыми, чуть слезящимися глазами и сказал с нежностью, почти материнской:
— Пепе…
— Лагарто?..
— Пепе, мы пришли сюда воевать. Воевать и, если надо, — умереть за Республику и свободу. Мы будем стрелять. Мы должны стрелять. Даже если успеем сделать всего десять залпов или восемь, или пять, даже если мы успеем сделать всего один залп! Мы будем стрелять.
Хосе кивнул и уткнул взгляд в землю. Ему вдруг стало спокойно. Когда все предрешено и ты знаешь, что ничего не можешь изменить, но все же решаешь действовать так, как велят тебе долг и совесть, — страх уходит. Становится легко и спокойно.
— Хорошо, Пако. Мы будем стрелять. Мы солдаты, и это наш долг. Мы будем стрелять и умрем.
Но старику не понравился тон усталой обреченности лейтенанта. Он покачал головой.
— Нет, лейтенант, не так. Мы будем стрелять, и мы будем стараться делать это как можно лучше. Не бывает заранее проигранных войн, кроме тех войн, в которых ты решаешь сдаться. Мы будем сбивать самолеты. Ты никогда не знаешь, что принесет твой поступок, как он изменит мир, изменит будущее. Даже если мы не отразим атаку, даже если мы собьем всего один самолет, — может, это будет тот самый самолет, который потом, может, даже не здесь, а далеко-далеко отсюда, не сможет сбросить свою бомбу, одну-единственную бомбу, которая решила бы все в пользу дьявола. А он не сбросит, потому что будет ржаветь в пыли под этим Богом забытым местечком. И дьявол проиграет свою войну.
Берзоев сидел в кресле с потрепанной обшивкой, в единственной комнате своей квартиры. Его ноги укрывал шотландский клетчатый плед, на коленях лежала книга по истории гражданской войны в Испании. Но Берзоев уже не читал, а смотрел в пустоту, поверх строк. Свет ночной лампы образовывал вокруг него желтый круг, похожий на нимб ангела, только распластанный по горизонтали пола.
Ветер за окном стих. Улица была пуста. В окнах домов напротив зажигался и гас свет. Анвар чувствовал уютное одиночество, хотя он и не был один. Никто не бывает один — так устроена жизнь.
Он побывал в больнице. Соня сидела в коридоре перед палатой и тихо плакала. Медсестра разрешила Берзоеву войти, но ненадолго. Георгий спал, под действием уколов обезболивающего и снотворного. В аппаратах поддержания жизни не было необходимости, но капельница стояла у койки и медленно вливала в Невинного что-то безвредное и бесполезное — может, физраствор.
Берзоев постоял у кровати друга пару минут и вышел. Рядом с Соней уже сидели двое ребят из штаба, наверняка решили дежурить всю ночь. Берзоев ничего им не сказал, а Соне только пожал сочувственно руку.
— Все обойдется.
Вернувшись в свою квартиру, он не стал ужинать. Сон тоже не шел. Анвар взял книгу и читал, час или два. Потом просто сидел с книгой на коленях и смотрел в никуда, ни о чем не думая. Так прошло еще минут двадцать или, может, полчаса.
Анвар отложил том в красном переплете, снял плед и свернул его, встал и положил на кресло. Когда Анвар вышел в прихожую и снял с вешалки пальто, Ксения проснулась и пробормотала:
— Ты куда?
— Спи. Я в редакцию.
— Я с тобой…
— Не надо, сегодня постараюсь справиться без тебя. Спи. Увидимся утром.
Девушка упала головой на подушку и отключилась.
Берзоев вышел на холодный ночной воздух и пошагал по улице. До редакции минут двадцать, если идти быстро. Берзоев шел быстро.
Материалы готовы, верстальщики за работой. Верстка будет готова к раннему утру. Берзоев сам отвезет верстку в типографию. Тираж напечатают уже к полудню. С утра в редакции наверняка будет обыск, изъятие жестких дисков с редакционных компьютеров, проверка финансовой документации — пятая за месяц. Но верстка будет уже в печати.
Скорее всего, тираж арестуют. Или сети распространения откажутся брать газету. Сайт газеты заблокируют. Что-нибудь придумают. Они всегда что-нибудь придумывают.
Анвар понимал: эти люди никогда не отдадут власть. Уже никогда не отдадут. Они обольют все и всех вокруг себя грязным вонючим дерьмом, извращениями, посулами и клеветой. Если им будет надо, — зальют улицы кровью. Они готовы уничтожить город, но не уйти. Они никогда не уйдут. Не уйдут — сами.
Но когда-нибудь встанет солнце. И алчные вурдалаки зашипят, испаряясь в его лучах, как в серной кислоте. Тени отступят. Станет слишком ясно, слишком видно — каждого и какой он сделал выбор. В чьем оказался стане.
Может, он никогда не увидит. Может, только Бог увидит, когда поднимет свое старое затухающее солнце над горизонтом.
А может, Бога нет и солнце не встанет.
И что же?
Тогда он просто скажет в космическую пыль и темную пустоту, в разверзнутую пасть нежилого неба:
Я, Анвар Берзоев, маленький человек, потерянный в мире и потерявший все, что мог потерять, несчастный и усталый, не верящий в себя и не имеющий никакой надежды, — делал то, что считал правдой и долгом. Все, можете выключать освещение.
И шагнет за границы круга, в старость и смерть. В пустую и неблагодарную вечность.
Лагарто собрал все расчеты у храма Святого Хуана и сам встал между солдат и командиров, как один из них. Лейтенант прошелся перед кривым строем. Он нисколько не чувствовал себя Бонапартом. Его оборванцы были еще меньше похожи на гвардию. Расслабленные сиестой, молча ожидающие. Остановившись, он постарался заглянуть в глаза каждому. И сказал:
— Геррерос!
Воины. Хосе не захотел называть их солдатами. В слове гуэрэрро, витязь, ратник — было что-то величественное, древнее. Эмпавесадо — еще одно старинное испанское слово: так называли воинов с щитами.
Им предстояло стать последним щитом обреченного города.
— Меньше чем через полчаса начнется налет авиации. Немецкий легион. Они хотят уничтожить город. Я научил вас всему, чему смог. Что успел. Для многих из нас эта битва станет последней. Нам неоткуда ждать помощи. У врага десятки самолетов, самые лучшие самолеты. Они будут сбрасывать бомбы, они будут расстреливать нас из пулеметов. А мы — мы должны оставаться на батареях. У нас есть наши орудия, есть снаряды и вера в Республику в наших сердцах. Мы будем стрелять по самолетам. Мы будем сбивать самолеты. Делайте то, что должны делать. Заряжайте, наводите, стреляйте, залп за залпом. Оставайтесь на батареях. Что бы вы ни увидели сегодня в небе. Даже если вам покажется, что вас атакует стая огненных драконов, — оставайтесь на батареях. Если вы увидите в небе самого дьявола, такого, каким вас пугали священники, во всей его славе и могуществе, предвещающем конец света, — оставайтесь на батареях. Что бы ни происходило вокруг вас, даже если эта земля превратится в пекло, станет такой, как в свой последний день. Оставайтесь на батареях. Оставайтесь на батареях.
