После реабилитации чеченцев в 1957 году Родин отыскал своего фронтового товарища. Сделал запросы, воспользовавшись своим служебным положением — к этому времени Родин уже был завотделом. Родину удалось даже больше, чем просто найти Ваху, он выхлопотал его вызов в Таллинн, нашел ему работу, помог с квартирой и пропиской. Ваха приехал. Родин, начиная свои хлопоты, опасался, что Ваха не захочет покидать родную землю. Он позаботился о том, чтобы Ваха смог перевезти свою семью.
Но Ваха приехал один. Ему некого было перевозить. Жена и ребенок умерли во время выселения. Они заболели тифом в товарном вагоне и скоропостижно скончались. Родители умерли в Казахстане. У Вахи не осталось близких родственников. Наверное, поэтому ему было легко уехать из Чечни.
Потом была… жизнь. Жизнь?.. наверное, потом была вся жизнь. В ней было хорошее и плохое. Правда, целая жизнь. Ведь шестьдесят лет прошло. Целых шестьдесят лет прошло с окончания той войны.
Да, это был особенный день. Шестидесятая годовщина Победы.
Шестьдесят лет — это вся жизнь. Даже больше. Для тех, кто не вернулся с войны, кто остался двадцатилетним, это три жизни. Родину казалось, что он живет эти жизни за тех, кто не вернулся. Нет, это не просто метафора. Иногда он думал: вот эти двадцать лет я живу за сержанта Савельева, который подорвался на мине. Следующие двадцать лет я буду жить за рядового Талгатова, погибшего в первом бою. Потом Родин думал: нет, так я не много успею. Пусть лучше по десять лет. Ведь дожить до тридцати — это уже не так плохо. Тогда я успею пожить еще за трех своих погибших бойцов.
Да, шестьдесят лет — это много! Целая жизнь или шесть довесков к оборванным жизням мертвых солдат.
И все же это… если не меньше, то, наверное, столько же, сколько четыре года войны.
Я не знаю, как это объяснить, другие до меня уже объясняли это гораздо лучше. Человек живет четыре года на войне, или полгода на арктической зимовке, или год в буддистском монастыре, потом он живет еще долго, еще целую жизнь, но тот отрезок времени остается для него самым длинным, самым важным. Может, это из-за эмоционального напряжения, из-за простоты и яркости ощущений, может, это называется как-то иначе. Может, наша жизнь измеряется не временем, а движением сердца.
Он будет всегда вспоминать, будет сверять свое настоящее с тем временем, которое никогда не превратится для него в прошлое. И товарищи, которые были рядом с ним тогда, останутся самыми близкими, самыми верными.
И не потому, что хорошие люди больше не встретятся. Просто те, другие… они многого не поймут, как ни объясняй. А со своими, с ними можно даже просто помолчать.
Как с Вахой. Иногда Родин с Вахой вместе пили, иногда спорили и даже ссорились, иногда просто молчали. Жизнь была разной, да…
Родин женился и прожил в браке двенадцать лет. Его жена получила развод и уехала в Свердловск, к родителям. Детей у Родина не было. Зато у Вахи было, наверное, много детей. Он и сам не знал, сколько. А жениться Ваха не стал. Ваха был еще тот гуляка.
Большой карьеры ни один, ни другой не сделали. Но в советское время ушли на приличную пенсию уважаемыми людьми. Они остались в Таллинне. Куда им было ехать?
Потом все стало меняться.
Родин не хотел об этом думать.
Просто все изменилось. И он оказался в чужой стране, где запретили носить советские ордена и медали, где их, напитавших своей кровью землю от Бреста до Москвы и обратно до Берлина, назвали оккупантами.
Они не были оккупантами. Лучше многих других Родин знал обо всем неправильном, что творилось в той, канувшей в Лету стране. Но тогда, те четыре года… нет, они не были оккупантами. Родин не понимал этой злости благополучных эстонцев, которые и при советской власти жили лучше, чем русские люди где-нибудь на Урале.
Ведь даже Ваха. Родин был готов, что после выселения, после той чудовищной несправедливости, трагедии своего народа, Ваха станет ненавидеть Советский Союз и особенно русских. Но оказалось, что это не так. Ваха слишком много видел. В штрафбате русские офицеры, героически вырвавшиеся из плена и за это разжалованные в рядовые, переполненные зоны и тюрьмы. Однажды Родин прямо спросил — не винит ли Ваха русских в том, что произошло.
Ваха сказал, что русские от всего этого пострадали больше остальных народов. А Сталин был вообще грузин, хотя это неважно.
А еще Ваха сказал, что вместе, вместе не только сидели на зонах. Вместе победили фашистов, отправили человека в космос, построили социализм в нищей и разоренной стране. Все это делали вместе и все это — а не только лагеря — называлось: Советский Союз.
И сегодня они надели фронтовые ордена и медали. Сегодня был их день. Они даже зашли в бар и приняли по сто грамм фронтовых, да. И там, в баре, юноши в модном милитари со стилизованными под символику «СС» нашивками назвали их русскими свиньями, старыми пьяницами и сорвали с них награды. Ваху они тоже назвали русской свиньей. Нож, он просто лежал на стойке, наверное, бармен колол им лед.
Ваха точным ударом всадил его между ребер юному эстонцу.
А еще на стойке стоял телефон, и Родин накинул его шнур как удавку на шею другого эсэсовца. Нет уже той силы в руках, но ее и не нужно, каждое движение старого разведчика отработано до автоматизма. Тщедушный мальчик захрипел и свалился на пол.
Они вернулись в то, настоящее время. Они снова были советскими разведчиками, а вокруг были враги. И все было правильно и просто.
Еще пять минут они были молодыми.
Пока их забивали насмерть ногами на деревянном полу.
Они добавили еще пять минут к тем четырем годам своей настоящей жизни. И это было больше, чем несколько лет, которые они могли еще прожить, если бы не вышли в орденах и медалях в день Великой Победы.
И мне их совсем не жаль. Я просто не смею унизить их своей жалостью.
Снафф
Мы проснулись в Новом Орлеане, городе-призраке, стоящем по горло в холодной воде. И, конечно, играл джаз. Это был оркестр Дюка Элингтона, и над водой потопа неслась, как бесприютный дух, «Серенада солнечной долины». Я закрыл глаза и видел ее, солнечную долину, окаймленную синим ожерельем далеких гор.
Помнишь, там мы писали на воротах: «Не стреляйте! Здесь живут люди». Видишь, тут на стенах домов почти те же надписи, только по-английски. Надписи почти те же. То есть совершенно другие: «Здесь живут люди. Мы будем стрелять!» Нет, ты не видишь и не помнишь. Тебя не было там, и здесь тебя нет. Меня тоже.
Мы проснулись в Новом Орлеане, среди перевернутой и поломанной мебели, в комнате, где отсыревшие обои лохмотьями пьяного бродяги сползают в бессилии и блаженстве на разбухший паркет. Ты лежишь у стены с выцветшим белым рисунком, изогнувшись на боку и подложив руку под голову, так, как ты делала всегда, когда мы спали вместе.
Может, я еще не проснулся и мне странно, мне трудно понять. Ведь это ты, Катрин. Ты, ворвавшаяся в мою жизнь ураганом, выкорчевавшая деревья, перевернувшая автомобили, сложившая дома, как карточные. Теперь ты спокойно спишь у стены с выцветшим белым рисунком и тихонько посапываешь во сне, ты снова рядом со мной? И как мы оказались в Новом Орлеане, если мы заснули в другом городе, это я помню, в другом городе, который тоже окружен водой?
