Они долго готовили эту операцию. Они хорошо подготовились. Там, далеко, на чужих и пустынных землях, они построили точные копии наших городов и сел, они высадили тополя и ели, они даже проложили такие же дороги, какие были у нас — в рытвинах и ухабах. Только это была уже не наша страна. Это была их земля, и все здесь было для нас чужое.
А они знали ключ, они разбудили нас утренним выпуском новостей. Доброе утро, рабы. Теперь вы наши рабы, и у вас нет больше надежды на счастье, веры в равенство и справедливость. Так однажды утром мы проснулись в другой стране.
Это легче понять, это лучше все объясняет. Иначе как могло оказаться так, что мы все вдруг оказались здесь? Фэнтези, какое-то мрачное пессимистичное фэнтези.
Я не пишу фэнтези, я последний классический реалист. Поэтому — нас погрузили в вагоны и привезли сюда. Ведь так уже было однажды, и это больше похоже на правду.
В тот раз мы вернулись. Это было не так сложно. Поэтому теперь нас увезли далеко, очень далеко. Чтобы мы уже не нашли дороги. Нас выселили без права возвращения.
А что наша родина? Она осталась, пустая, горестная. Как кошка, у которой ночью отобрали ее котят, всех до единого. И черненького, с белой звездочкой на лбу, и смешного пушистика, и рыжего в полоску, и дымчатого, с голубыми глазами. Их положили в полиэтиленовый пакет, залепили скотчем и бросили в канализационный люк. И придушенный писк скоро смолк в гулком бетонном колодце.
А она ходит, потерянная, смотрит снизу вверх на занятых своими делами хозяев и мяукает, удивленно и жалобно.
Наша родина.
Нет, я думаю, кто-то остался. Ведь не все смотрели программу «Время». Кто-то был слишком пьян, чтобы повернуть выключатель. Иные же совсем не смотрели телевизор.
Я знал одну девушку, она никогда не смотрела телевизор.
Боже, как давно это было!
Она никогда не смотрела телевизор, вечерами она читала Гете в оригинале. Она знала наизусть все стихи Александра Блока. Она читала их мне, когда мы оставались одни в ее квартире на Садовой, с окнами на Никольский собор. Она читала мне из Александра Блока, а я читал Николая Гумилева. Я знал наизусть все стихи Николая Гумилева.
Боже мой, как давно это было! Так давно, что я уже не помню ни строчки.
Я знал еще одного человека, который никогда не смотрел телевизор. Он поступил в лесотехнический техникум, потому что хотел жить один, в лесу, в сторожке, с книгами, магнитофоном на батарейках и записями Pink Floyd.
Наверное, они остались. Они и сейчас там живут. Прячутся в холодных, неотапливаемых квартирах старого фонда, жгут мебель в самодельных печках, читают Игоря Северянина. А те, другие, с собаками, злыми, как пулеметы, и пулеметами, лающими, как собаки, ищут их и убивают в гулких колодцах пустых дворов.
Легче тем, что остались в лесах. Иногда они выходят, когда кончаются батарейки. Они идут по пустым улицам, они пожимают плечами: все к этому и шло. И возвращаются в лес.
Нет, это была не самая лучшая страна. В мире много стран, которые лучше. Есть страны, где тепло, где ласковое море нежно треплет язычком прибоя песчаный клитор раздвинувшей мягкие пляжи земли. А есть еще другие страны, где все дороги ровные, с шершавым полотном, обеспечивающим надежное сцепление шинам блестящих автомобилей.
Наша страна была великой и бедной. Великой в своей бедности и бедной в своем величии.
Нет, мне нравится эта, новая. Здесь можно многого достичь. Здесь нам открыто столько дорог. Можно пойти налево и сложить свою буйную голову. Можно пойти направо и потерять коня. Можно пойти прямо, и никто не знает, что тебя ждет. Мы все идем прямо.
Это очень хорошая страна. Я сам не люблю стенания внутренних эмигрантов. Однажды мы вместе с другом были на литературном вечере. Мы не дождались окончания программы, вышли на улицу. Не меньше километра мы шли молча. Потом я один сказал, сказал за нас обоих: «сборище жалких неудачников».
Человек должен делать дело. И эта страна для таких людей.
Просто… родина. Родина бывает всего одна.
И та, больная страна была нашей родиной.
Там мы появились на свет, там впервые влюбились и научились драться. Поэтому — просто ностальгия, по юности, вы поймете.
Знали ли четверо парней из Ливерпуля, сочинившие в салоне самолета, летевшего в Токио и приземлившегося на пару часов в Москве, еще один бодрый рок-н-ролл, что они написали гимн, вечернюю молитву, тайную мантру для целого поколения неведомой им земли? «Back in USSR».
Это была весна, молодость мира. Все было юным и свежим, как листья сирени, еще не покрытые слоем серой дорожной пыли.
Мы стояли у обелиска, в форме, с тяжелыми автоматами на груди. В наших руках были не макеты из кабинета начальной военной подготовки. Настоящие АКМ, легендарное оружие всех революций и народно-освободительных войн второй половины двадцатого века. Только рожки были пусты.
Только рожки были еще пусты.
Молодость — это всегда война. Так было и так будет. Поэтому мы стояли в военной форме, прижимая настоящие тяжелые автоматы к груди.
А еще молодость — это любовь.
Чистая, светлая, как шелковая блузка и приятная на ощупь, как выглаженный пионерский галстук, цвета первой крови.
Она стояла подчаском в нашем карауле. Из-под короткой юбки защитного цвета были видны ее стройные загорелые ноги с круглыми коленками. В паре со мной стоял Анзор. Анзору нравилось сжимать в своих руках автомат, его карие глаза вдохновенно горели.
Мои глаза косились на ее круглые коленки. Закончится смена, мы переоденемся в помещении почетного караула. Она наденет свое платье, длинное, как принято. Ведь она уже почти взрослая девушка. Ей четырнадцать лет. Через два года она выйдет замуж, как принято.
Я смотрел на ее обнаженные ноги. Я всегда был поэтом, певцом любви. Я не был певцом войны.
Почему я сейчас пою о войне?
Она тоже была лучшей из лучших.
Об этом никто не знает. Пусть об этом никто не узнает. Ведь это все могло мне присниться. Я мог мечтать, я мог думать об этом вечером, в своей постели, с полузакрытыми глазами, медленно и неумело мастурбируя левой рукой.
Мы задержались, мы уходили последними. Больше никого не оставалось в помещении почетного караула. Она подошла ко мне и погладила меня по голове. Глядя прямо в мои глаза, она взяла мою руку и положила ее на свое бедро, чуть выше колена. Я ощутил ее кожу, нежную, как летняя ночь, покрытую мягким пушком, как зреющий плод айвы. Она приблизила ко мне свое лицо. Я вдыхал аромат ее волос, запах сладкого абрикоса.
Мы бы, наверное, поцеловались. Если бы только умели.
Но мы не умели.
Зато мы умели разбирать и собирать автомат Калашникова. Этому нас научили на уроках начальной военной подготовки. Это правда, чеченцы любят оружие. Больше, чем женщин. Посмотрите на лицо чеченца, которому дают в руки оружие. Какой светлой радостью озаряется оно, какая нежность заволакивает глаза! Зачем нам дали в руки тяжелые автоматы?
