Дракон прилетал с запада, оттуда, где по вечерам погребальным костром полыхает заходящее солнце. Пройдя над селом, он разворачивался и заходил снова. Он разворачивался над Лысой горой.
Его сбили одиночным выстрелом, зажигательным патроном из обычного АКМ, когда дракон делал маневр для нового захода. Низко, никого не боясь, на бреющем. Он знал, что ПВО нет. И «стингеров» нет. Если бы они были, «стингеры»! Но «стингеров» не было. Поэтому его сбили из обычного АКМ. Двое ополченцев засели на Лысой горе, под пустыми цистернами, на плоской вершине Лысой горы, там, где было древнее святилище предков. Потому что ближе к небу, в котором живут боги. И драконы.
Пуля попала в топливный бак, самолет загорелся. Пилот пытался вывести горящую машину. Но раздался взрыв. Самолет упал на ровное широкое поле, где раньше, когда не было драконов, росла пшеница. Сработала катапульта, и пилота вытолкнуло в небо, раскрылся белый зонт парашюта. Там, где он коснулся земли, его ждали два ополченца. Я не знаю, был ли он уже мертв, или просто без сознания, когда коснулся земли. Один из ополченцев достал из-за сапога длинный нож и широким разрезом от уха до уха вскрыл горло пилота.
Его возили по улицам на самодельной тележке, добротной самодельной тележке, той, на которой раньше возили мусор. У него было азиатское лицо, которое уже ничего не выражало. Голова, держащаяся на шейном позвонке, волочилась по пыльной дороге. Из каждого дома выходили женщины и плевали в его лицо, произнося самые древние и самые страшные проклятия душе дракона и всему его роду в любом колене и ответвлении. Не было улицы, не было семьи, в которую бы он не принес смерть. Теперь он ехал по селу на тележке для мусора, и женщины плевали ему в лицо. Кровь уже не текла из перерезанного горла. Да и была ли у него кровь, такая, как кровь человека? Может быть, у него была кровь, но другая, темно-зеленая, кровь дракона, и холодное, змеиное сердце.
IV
Зачем я пишу эту книгу? Для кого? Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Холодно. Эта зима в Петербурге очень холодная. В старом доме большие окна и никакие батареи не могут обогреть комнату. Но мне тепло под двумя одеялами. Я лежу и смотрю в белые плиты подвесного потолка. Нескольких плит не хватает. Я часами смотрю вверх и автоматически переставляю в уме плиты, представляя, какие геометрические фигуры возникнут от сочетания пустот. И думаю. Нет, впрочем, не думаю. Думать — в этом есть какая-то динамика. Мое сознание статично. Я просто помню. Я помню все.
Для кого я пишу эту книгу? Никто не будет ее читать, никто не сможет ее понять. Никто не примет ее. Ни по ту, ни по другую сторону огня. Никому не нужна такая книга, она не органична ни одной из систем пропаганды. Ни одно из имен героев книги не обладает шумной известностью, ведь никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. В этой книге даже нет постмодернизма для продвинутой молодежи.
Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Для кого я пишу эту книгу?
Для них. Никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. Теперь ничего не осталось, и кажется, что их не было. Но они были. Это мой город — город мертвых — и я должен выгравировать мемориальную табличку для каждого дома. Это книга мертвых и в ней должна быть строчка о каждом из них. Это мой долг. Для этого я оставлен среди живых. Пока оставлен.
Моя книга не нужна живым. Она нужна мертвым. Я знаю это. Я помню это, когда представляю геометрические фигуры, возникающие от сочетания пустот.
«Венок сонетов — сложная поэтическая форма. Первые строки каждого сонета образуют вместе конечный, ключевой сонет. В русской поэзии только одно такое произведение, созданное малоизвестным поэтом в начале века. Венок сонетов “Мертвецам Первой Мировой Войны”».
V
В тот приезд я не сразу узнал в высокой стройной девушке с большими глазами Анжелу. Это неудивительно. В последний раз я видел ее еще совсем ребенком, лет семи-восьми. Она была смешная, лопоухая. Теперь при взгляде на нее меньше всего хотелось смеяться. Выше меня, а я сам далеко не низок, если не сутулиться. Красивое, правильное лицо. Яркие, пронзительно синие глаза. Невеста. Сама Анжела смеялась, говорила, что здесь нет парней, на которых она не смотрела бы свысока, имея в виду свой рост. Но это от девичьей стыдливости. На самом деле она была помолвлена.
Анжела была младшей сестрой Алика. Алик уже несколько лет как вернулся в родную землю, и глаза родителей, потерявших единственного сына, опустошило горе. Анжела была младшим ребенком. Всю отчаянную, осиротевшую от потери свою любовь родители теперь отдавали ей.
Духи зла, демоны темных пещер, потомки драконов и змей, бескровные чудовища, терзавшие в древние времена землю и населяющих ее людей. Теперь они снова пришли. На них зеленая, как кожа гигантских болотных жаб, одежда, погоны, как шипы, на плечах. Тот, у кого шипы крупнее, тот, у кого больше этих шипов, почитается среди чудовищ за главного, и остальные чудовища слушаются его приказаний.
Они все рассчитали правильно. После удара ракетой типа «земля — земля» по самому центру Шали, по скоплению людей, пришедших кто по своим делам, кто, поверив слухам, что власти наконец выдадут пенсии и детские пособия, они выждали два часа. Этого времени должно было хватить на то, чтобы родственники унесли по домам сотни мертвых тел, сотни раненых и стали пытаться спасти тех, кто остался жив. Они правильно рассчитали, что раненых унесут в ближайшие дома, недалеко от центра, до окраин села истекающих кровью людей не донести. Через два часа после удара страшной мощи боевой ракеты «земля — земля» по мирному селу и безоружным людям, центр и прилегающие улицы были накрыты минометным огнем.
В доме родственников Анжелы недалеко от центра перевязывали мою сестру, подобранную среди остальных раненых.
Несколько мин накрыли дом, двор. Сестру откопали под обломками стены, без сознания, но живую. Анжела и ее двоюродный брат были в машине. Мина попала прямо в автомобиль. Клочья одежды, забрызганной кровью. Как раньше, когда мы детьми лазили в саду, — соком спелых вишен.
Двое людей остались на этой земле живыми тенями. Сначала — единственный сын, потом дочь. Рано утром они опять пришли сюда, на кладбище. Куда им еще идти теперь? Ах как сладко им думать, что скоро и они смогут лечь в эту землю. Вот здесь, рядом… Мы все будем рядом, сыночек, доченька… мы будем вместе… Как раньше, помните, когда мы жили в Сержень-Юрте, селе, которого больше нет, в доме, от которого остался лишь пепел. Помните, мы собирали ягоды на лесных полянах? Где вы теперь? На каких полянах вы собираете ягоды? Кто пригладит ваши растрепанные волосы, кто поцелует ваши белые ручки, кто обнимет вас в стране мертвых, там, где никогда не восходит солнце? Холодно ли вам в земле, скучаете ли вы по солнцу, по небу?.. не скучайте, потому что солнце сгорело, и неба уже нет, оно упало и разбилось и убило всех нас. И это только кажется, что вы там, а мы здесь. Мы тоже там, уже там, где нет солнца и нет неба.
Они пришли утром, рано утром, очень рано. Но не были первыми. На свежей могиле, на холмике земли лежал мальчик. Тряслись его худые плечи, и одно имя бесчисленно вырывалось вместе с рыданиями. Не получилось счастье, такое близкое, первая и единственная на всю жизнь любовь лежит теперь в этой земле. Никогда не будет цвести сирень, не будет светлой весенней радости. Жизнь закончена, нет больше надежды. Ей было 16 лет. За что ее убили? За синий, пронзительно синий цвет глаз? За улыбку, теплом наполнявшую мое сердце? За что ее убили? Земля, возьми меня, я молодой, сильный, возьми мою кровь, мою плоть, выпусти ее, пусть она ходит по травам, пусть вплетает цветы в дивные волосы… не молчи, земля!.. Он встает. Ему должно быть стыдно, он мужчина, он не должен плакать, он умеет терпеть боль. Ему должно быть стыдно, но этого нет. Он уже ничего не чувствует. Ему 17 лет. Нет, ему 17 раз по тысяче лет, он уже стар, он не умеет чувствовать ничего, кроме боли. Он уходит, по осколкам неба, туда, где он теперь будет жить; в мир, в который не приходит весна, где никогда не восходит солнце.
