— Чего за бары? — спросил я.
— Да городские, дачу строят.
— Тогда днем заезжай, — сказал Дима. — Угостим. Слушай, покажи Сереге кладбище.
— Это можно, это недолго… — Мужик обнял меня за плечо, притянул голову к себе, и прошипел: — Здесь детишки мои все… Я ж экскурсию могу водить. Часто здесь бываю. С закрытыми глазами всех тебе назову…
Мы углублялись в заросли кладбища, крепенькие надгробия сменяли ветхие, чем дальше, тем запущеннее было, тем победнее высился бурьян, тем звонче и обильнее роились насекомые.
Мы шли, и мой проводник листал передо мной альбом мертвецов.
«Вон — как я, тракторист. Дерево упало и раздавило», — показывал на строгое, сжатое в кулак лицо. «А вон — утопленник, Гришка, дядя. Батя мой, раны заели, воевал, мать, труженица, Царствие ей Небесное. Это баба Фрося, добрая, всех нас терпела, дедок мой Игнатий Кузьмич, заводной… Ну, клоун! Сам шил, флаг украл на майские и из него трусы себе соорудил… Выпьет, выбежит на дорогу в одних трусах красных и пляшет…»
Он снова схватил меня за плечо, уже с пугающей звериной силой, и длинные ногти вонзились сквозь рубашку: «Там, погляди…» В нелепом танце мы ввалились на самый дальний боковой край кладбища. «Вот они, сынки, любуйсь!» Среди травы странно и дико смотрелись два холмика, все в траве, но покошенной, невысокой. Он отпустил хватку, отшатнулся и кулаком вмазал себе в лицо, утирая глаз.
— Вася и Леша. Васе двенадцать было, инфекция… Лешке три — воспаление легких…
— А врачи?
— Не приехала скорая. Далеко сказали ехать.
— А кресты поставить?
— Да что кресты…
— Ну, фотографии-то где?
— Нет у меня ихних фотографий. У меня и своей нету. Так что помирать нам рановато. Пришли фотографа — пускай отхреначит. Тогда и в землю можно. Правильно я говорю? Да кому они нужны фотографии твои? Цветы растут в поле, иду — и сынков вспоминаю. Трава растет, как будто их волосы. Раз в неделю кошу тут, чтоб не заросли. Будет наше время — сделаем все, как надо.
— А мать их где?
— Повесилась. Пьяница была. Ушла, бросила меня с детьми, снюхалась с такой же пьянью и в райцентре повесилась. У меня и брат повесился. И старший сын. Он, правда, не здесь, под Рязанью.
— Вы один получается?
— Ну. Ты сам женатый?
— Расстались.
— Чего так?
— А…
— Дети есть?
— Сын.
— Беречь надо.
— Дел у тебя много, дядя Володь?
— Баню топлю по воскресеньям. Огороды трактором рыхлю, — забубнил он смущенно. — Я подводник был, военный человек. На лодке полмира оплыл. Но это когда было… После на хозяйстве здесь — торф копали. Много нас было, здоровые, работящие. И старики заняты были: раньше у нас коровы, овцы паслись. Школа, клуб, санаторий. А через лес узкоколейка лежала. Многие наши, деревенские, в городе работали — затемно в лесу сядешь, вагончик тронется, поутру на месте. Потом, как пошла ерундень, поезда ходить перестали. Мы даже на сход выходили, мол, поезда верните, пошумели сами с собой, а потом глядим: одичала узкоколейка, мы сами и растащили ее. Теперь, если в лес пойдешь, блестит кое-где. Как змеи. Это железки остались, немного, но есть.
— Ну а так в целом, как живешь-то ты, а? — спросил я вдруг с какой-то безотчетной надеждой.
— Летом мне хорошо — городских полно, можно копеечку перехватить. Зимой беда. Зимой волки воют. Больше их год от года, на Новый год один повадился… В огороды забегал, наглый. Я его грохнул, двустволка у меня, а иначе б передушил бы он наших бабок… — Дядя Володя просиял от своей шуточки, морщины на миг разгладились, и он снова закурил. — Тут у дачницы мальчонка хороший. На моего Васечку похож и зовут тоже Вася. Все грозы боится, ну я его отучаю. Бух-бух, говорю, это я — дядя гром! Мать его загорает, разляжется, а мы так играем… Ладно, пойдем. Еще пахать надо.
Мужик на шаг впереди шел со мной из бурьяна к выходу, к железным воротам кладбища, когда-то голубеньким, а теперь рыжим с пятиконечной ржавой звездой. Сгорбленный. Чуть прихрамывая. Обернулся.
— А ты надолго? — спросил, сощурившись испытующе, синий огонь в глазах.
— Нет.
— А-а-а… Мне помощник нужен. Скотину б завести. Я на тракторе, ты с козами. Бабы ехать сюда не хотят. Была буренка, заколотил ее. Кто бы помог — я бы разогнулся… А так — одно огорчение… Но и деться-то некуда. Как с подводной лодки! Нихт капитулирен! Мощь и сила!
Правильно я говорю? Я Димке советую: переезжай к нам, семью перевози, и заживем по-людски…
— Как жить-то? — спросил я. — Жить-то как, а? Ну серьезно…
Володя раскрыл в улыбке рот, где не было половины зубов:
— Мышцу качай! Отжимайся. Бегай. Приседай. Я вот со своим хозяйством качаюсь — там вскопаю, здесь выкошу, и сердце радуется!
— И это все?
— Это для начала!
Последний крестьянин деревни Воскресенки отвернулся и пошел к кладбищенскому выходу.
