— Давайте я вас сфотографирую, — вызывался Сева.
Аяна тотчас забыла тревогу. Встали на фоне искореженных ворот. Я обнял ее за плечики.
— Вы журналисты? — подступил тонкий юноша с курчавой головой.
— Дай сфотографировать, — окрикнул его Сева негромко.
Юноша встал перед объективом, заслоняя нас. Заговорил ломким голосом обвинителя:
— Я дунганин. Мы — китайцы, но мусульмане. Запишите, пожалуйста. Дун-га-не. Сейчас нельзя ссорить народы. Дунгане — хорошие. Уйгуры — хорошие. Узбеки не плохие. Узбеков уже жгут. Жгут живыми.
— Сен емнеден коркосун? — спросила Аяна надменно.
— Чего ты боишься? — перевел Сева для меня.
Странный вопрос, подумал я, а дунганин не успел ответить, потому что в этот момент над толпой взлетел мегафонный клекот.
— Нас обманули! — орал узкоглазый парень по-русски, а знаменосец размахивал рядом все тем же тяжелым знаменем. — Хотят война? Война получат! Пойдем на телек! Они отпустили Бакиева! Смерть Бакиеву! Привязать к дереву! Закидать камнями! — Он сделал паузу, и в мегафон слышно было: глотает слюну. — Бакиев!
— Олсун! — взорвалась толпа.
— Бакиев!
— Олсун!
— Смерть Бакиеву, — сказала Аяна.
— Пусть умрет, — уточнил Сева.
— Куда? — не понял я.
— На телек… — Аяна засмеялась заманчиво.
Я взял ее за руку, в минуту толпа сделалась колонной. Качнувшись, тронулась, и вот уже мы шли с толпой в ее гудящей гуще.
Толпа перекрыла проспект. Всюду белели островерхие шляпы. По краям улицы жались горожане. Но кто-то, подскочив, вливался. На почтительном расстоянии позади держались машины.
«Мы с народом!» — белые буквы на витрине магазина. Удар камнем. Еще один влетевший камень. Стекло выпало со звоном. К магазину бросилась часть толпы, человек тридцать.
— Грабить будут, — сказала Аяна, у нее увлажнилась ручка.
Сжал крепче. Мы перешли на бег.
— Всех нас убьют. Всех перебьют, всех, — зазвучало монотонное справа.
Женщина изможденного вида вышагивала стремительно и широко. Нудная речь странно сочеталась с быстрой ходьбой.
— Ты откуда такой русский? Твоих здесь нет… Гляди, нет твоих. Все попрятались… Боятся. А ты что, смелый, да?
— Не пугай его, — ревниво оборвала Аяна.
Женщина покосилась на меня, держа голову прямо:
— Всех постреляют…. К телеку дойдем, разобьем зеркало, и будут стрелять… Пулями в головы… Мне двадцать пять, у меня трое детей, на рынке работаю, денег нет… Заперла детей, сюда пришла… Меня убьют, другие по трупам пойдут… Сейчас и тебя убьют, и меня убьют… Зеркало разобьем, и нас всех расстреляют… А я хочу… Хочу в голову пулю…
Мы бегом свернули за угол, и, завидев нас, врассыпную бросились люди.
— О! Русские побежали! — оживилась кликуша.
Через пять минут толпа, разросшаяся за время движения, заполнила сквер перед телецентром. Не было ни милиции, ни охраны. Толпа давила на стеклянные двери, и впрямь зеркальные, и казалось, навстречу нахлынула такая же толпа. Вопль о смерти для Бакиева стоял в полуденном воздухе и отражался: стекло дрожало и звенело.
— Поджечь надо!
Я обернулся на крик. Увидел множество растерянных от ярости лиц… Севино лицо было спокойно, он держал камеру над головой, направив в солнечное небо.
Еще через пять минут вышел молодой киргиз в сером костюме и розовом кривом галстуке. Бледный, едва уловимо ироничный. Спросил: «Кто главный?».
— В глаза не смотрит, — сказала кликуша. — Выколоть надо.
— Как будет «глаза»? — спросил я.
— Коёздры, — сказала Аяна.
Еще через десять минут вынесли камеру.
Толпа отступила, гудя. Нашлись ораторы: тот, что со знаменем и тот, что с мегафоном. Очистилась площадка, парни произнесли речи по очереди, пространно и сбивчиво, смущаясь и злясь, в протянутый желтый фирменный микрофон. Снято.
— Когда покажут? — пронзительно воскликнул тот, что с флагом.
— Вечером в новостях.
— Врешь! — грозно сказала женщина-кликуша и вышла к микрофону. — Дай я скажу. Скоро всех убьют. В головы. Ночью трех женщин застрелили на автовокзале. Ночь наступит, ночью холодно будет, пули полетят…
Революционный прогноз погоды.
— Йок, — Аяна отрицательно покрутила головой, как подросший ребенок, уже не верящий в бабу-ягу.
«Йок» — по-киргизски «нет».
Выстрел. Один, другой. Над головами. Толпа заволновалась, закипела, люди побежали в стороны. Последнее, что я увидел: падает телевизионщик с розовым галстуком. Схватившись за голову, на бок. От страха? Или пуля попала? Дальше я тоже бежал, увлекаемый общим бегом.
На окраине сквера мы снова встретились с Аяной и Севой. Выстрелы прекратились.
— Кто стрелял? — спросил я.
— Кто хотел, тот и стрелял! — сказала Аяна весело.
— Надо проявить пленку, — сказал Сева. — Кажется, я сфотографировал снайпера.
— Все равно фоторобот не составишь, — ответил я, — Получится настроенческий снимок. Пейзаж и нечто.
На перекрестке девушка в белоснежной блузе управляла машинами. Она заменяла низложенное ГАИ. Она наслаждалась красотой своих жестов. Она сверкала, как мороженое. Смуглое лицо над белой тканью выглядело шоколадным.
— Понравилась? — Аяна отвесила мне шутливый подзатыльник.
Мы отправились гулять по парламенту. Меня с Севой провела Аяна, сказав волшебные слова охраннику, камуфляжному детине. Таких же детин в камуфляже внутри парламента было полчище. Они заменили собой депутатов. Камуфлированная молодежь сидела в кабинетах. Слышался стук молотков, чинили двери, снятые с петель. В коридорах вертикально стояли скатанные зачем-то ковры.
— А где зал заседаний?
Провели. Зал был перевернут вверх дном, над президиумом висел на сопле телевизор.
— Я правительство брал, — сообщил мне в ухо щербатый молодец и хитро улыбнулся, стальной зуб. — Показать? Только никому.
Отвел в сторону. Озираясь воровато, как бы не засекли, принялся листать картинки в мобильнике.
— Охрана Бакиева. Видал, как нас любят! — он восторженно тыкал пальцем.
— И чего они? — я всматривался в фигурки дисплея.
— Оказались не мужики, — сказал таинственно и погасил изображение.
Вождь революции Роза сидела в министерстве обороны. По дороге к Розе нам попались сожженные учреждения: прокуратура, налоговая. В глубине последнего строения еще струился дым и тлел пожар.
Мы подошли к железной решетке-двери, за которой стоял солдат. У решетки ждали несколько ходоков: мужик в черных очках, круглая старуха, старик в глубоких морщинах.
