Меня распихали и вытолкнули вон.
— Что это? — спросил я непослушным языком.
— Цхинвали! Я сел на пыль, в гильзы. Был день победы. Только-только грузин сломили. Грузия начала отступать. В городе не было еды и не хватало воды,
но было вино. Сладкое и сильное, оно лилось, смывая кровь. В центре города испускали прощальный дымок три взорванных танка. Из черного окна осетинка, актриса местного сожженного театра, театрально рисовала мне смерть экипажа. Ближе к окраине, в районе «Дубовая роща» разлеглись убитые грузинские солдаты. «Негр!» — уверял ополченец про мертвого. А может, потемнел на солнцепеке грузин и стал африканцем? По убитым было видно, что они бежали вперед и вперед. В их застывших телах запечатлелась победоносная атака. Экипированные, оплавившиеся, ирреальные, это были словно бы тела космических пришельцев. «Может, сфотографировать?» — спросил я себя. И не стал.
Вернулся в центр. Прогулялся по тлеющей гостинице этаж за этажом. Заглянул в черные квадраты комнат, выжженных танковыми попаданиями.
Больница. Я шел по ее бесконечному прохладному подвалу, по кровавым тряпкам, среди сдвинутых парт и продавленных раскладушек, а на солнечной поверхности в ярких палатках, напоминавших о кемпинге, лежали раненые, которых извлекли на свет. Среди прочих мне запомнился один грузин с безразличным лицом. Казалось, и в беспамятстве он знал, что пленен.
День обволакивал запахом трупов, горько-сладким и тошным… Голод, нехватка воды, бесконечные сигареты, жара, прокопченные руки ополченца, отломившие кусок черного хлеба… Вспоминаю, как подходили и обнимали местные: «Вы из России? Спасибо вам!» — и как шарахались от них некоторые журналисты и сиял, помахивая автоматом, юноша-доброволец из Ростова…
Я брел по дымной улице Сталина, навстречу вышел мужик и позвал за собой. Мы вошли во двор. Так я попал в компанию ополченцев.
Синела гора, откуда ночью стреляли, а до этого оттуда стреляли и днем и ночью. Один дом, одноэтажный сарай, был снесен прямым попаданием снаряда, там чернел обугленный хлам. Другой, побольше, двухэтажный, каменный, поделенный на квартиры, стоял целехонек, но закопченный. В подъезде мешались поминки и праздник. Подъезд был забит мужчинами. У каждого — автомат в ногах. Громкая старуха иногда спускалась к нам общаться. Они все говорили между собой на своем языке.
Помню, один пацан так ошалел от вина и братства, что внезапно побледнел, оскалился и передернул затвор. На него зашикали. А потом старший, седой щетинистый мужик, тот, что позвал меня сюда, к ним, предложил вырыть могилу для соседки. Беременную убило осколком на огороде, когда сарай взорвал снаряд. Тело должны привезти из морга. Он спросил: «Кто поможет?» — и провел по мне пьяными внимательными глазами.
— Не надо никуда ходить. А то вас сфотографируют! — вмешалась старуха.
— Кто нас сфотографирует? — возмутился мужик. — Тихо щас. Разве не слышишь: тихо совсем?
— Снайпер есть, — сказала она упрямо.
— Снайпер ночью бил, отсыпается…
— Может, сейчас проснулся как раз…
— Да не каркай!
И они забранились на своем языке.
Где муж убитой и жива ли родня, я не стал узнавать. Действительно ли это была беременная соседка и ее должны были привезти, я так и не узнал. Оторвался от пластмассовой бутылки вина, которую передавали друг другу, встал со ступеней подъезда, ноги тяжелы, вышел в зной. Мужик принес две лопаты, мы начали копать.
Мы очень скоро перестали разговаривать. Сырые и слепые от пота, мы копали, копали, копали, иногда я раздраженно дергался лицом или телом на муху, не выпуская лопату, и, наверное, я так же дернулся бы в первую секунду, когда б меня ужалила пуля с близкой горы. Впрочем, нас сменили, мы вернулись в прохладу подъезда, я сел на ступеньки лестницы и сам не понял, как вырубился. Проснулся то ли через минуту, то ли через полчаса, встряхнул головой, усилием воли встал, сделал глоток, побратался с каждым, вышел (яму все еще рыли) и пошел со двора вниз по расстрелянной улице Сталина.
Руки ныли, настроение улучшилось. Меня не сфотографировали. «Все-таки это очень здорово, что я жив!» — подумал я.
Смеркалось. В штабе русских войск я пожрал тушенку. Чеченцы из батальона «Восток», бородачи, подходили по очереди к пышно бьющему шлангу и омывали голые торсы и шли к себе в железный вагончик. Чеченцы только что вернулись из боя.
Мгновенно похолодало. Я пошел спать в некое помещение вроде спортзала. Люди лежали вповалку. Пол был ледяной. Я сжался, колени к подбородку, накрылся свитером, сумка под ухо, а все же дрожал всю ночь. Озноб будил. Ухало орудие и чмокал снайпер. Орала коза. Жирно спорила жаба.
Всю ночь мне снился Ваня, сынок. Как будто он скачет на большом диване и кричит свои любимые боевые кличи: «Тарин-татарин! Таринтарин-тарин! Диндля! Бомбля! Тутсик!» Под утро ребенок почему-то превратился в котенка.
Утром во дворах опять зарывали убитых, в зелени, в цветах. Приходил покой, но звал хаос.
Кочевая волна неслась вперед — из Осетии на Грузию.
Мне хотелось увидеть, что там, на той земле. Я выбрался из Цхинвала. На КПП стоял дагестанец-миротворец, помыкавший срочниками. Он угостил трофейным грузинским пивом. КПП — бетонная коробка в щербинах от пуль и без стекол. Всю прошлую ночь их обстреливали. Дагестанец нервно хихикал. Он поведал, как началась война и он уходил, ползком, сливаясь с бурьяном, под шквалом огня.
— Друг, — сказал я. — Хочу дальше!
— Просьба друга — закон, — он нервно подмигнул.
И через пять минут он тормознул «жигуль». — Это мой друг!
Так я оказался в машине, наполненной юнцами. Шпанята, по возрасту старшеклассники. Летели в Грузию — отмечать победу. Я сел на почетное место — спереди, рядом с водилой.
— Гори… Хочу Гори… Я и не видел никогда, что за Гори такой… — вздохнул один мечтатель и родил лозунг: — Гори, гори!
Грузия встретила развратным комфортом. Лужайки, виноградники, теннисные корты, рестораны. Узорчатые, как лоза, надписи дублировались на английском. С первых минут дохнуло пожаром. Я высунулся в окно и в мобильник стал ловить кадры.
Чем дальше, тем гуще пылало, и тем больше было машин, и тем чаще из машин торчали стволы, и вот уже стрельба заслышалась. Каждая тачка сигналила, из каждой аукался ликующий клич — это был знак: свои. Разливалось ожидание в духоте: когда же напоремся на чужих?
Мы мчали, а я зорко наблюдал и чпокал. Мертвый старик в костюме физкультурника на пороге магазина. Я чпокнул и подумал: несчастный. Потом подумал: получилось ли фото. Посмотрел. Нет, смазалось. Вот мужики курят на бензоколонке. Чпок. Мужик в камуфляже выскочил из виноградника, сжимая автомат, из-под ног врассыпную ринулись белоснежные куры. Чпок.
Я чпокал, смотрел, что получилось, и попал на снимки сына в том же мобильнике. И в который раз увлекся. Я берег фотографии Вани от чужих глаз, но снимал Ваню постоянно. Вот он стоит в бело-голубой пижамке внутри кроватки, правой рукой держась за деревянную решетку. Рот раскрыт в улыбке, волосы трогательно острижены, прищуренный взгляд маленького сказочника. Вот в коричневом свитере, подавшись вперед, ждет сигнала к атаке, оскалены зубки, глаза устремлены куда-то вдаль, волосы растрепаны, как трава: вылитый Нестор Махно. А вот он в шубке и шапке, прост, но лукав, глядит шаловливо и небрежно, увлеченный другим. Ему хочется расшвыривать снег и бегать от сугроба к сугробу: «Привет, медведь!», «Привет, верблюд!»
