Алхаз тормознул, спустил окно и заорал на прохожую:
— Ты чего, чего ты, а?
Она от неожиданности отскочила в сторону. Он принялся ругаться на чеченском. Девушка сбивчиво и истерично что-то отвечала.
Он швырнул ей последнее слово, очевидно, обидное, скрипуче захихикал, погрозил пальцем, и мы поехали дальше.
— Что случилось? — спросил я.
— Не видишь? Разоделась, как шлюха. Стрелять таких надо! Если сигнал поступил, что женщина живет неправильно, мы к такой выезжаем.
— И?
— Объясняем, как надо жить.
Потом я заехал с ними в их отделение милиции, иссеченное пулями и напоминавшее военное укрепление. Полистал толстую тетрадь с последними уголовными делами: сплошь заявления о пропаже родичей.
Потом мы поехали на стадион. Это был особенный день: футбольный матч «Терек» — ЦСКА.
— Интересно, как наши болельщики здесь себя ведут? — задумался я вслух.
— Тихо, — сказал мент-толстяк. — Они на автобусе ехали. Им вчера в Ингушетии все стекла побили.
Мы пришли к стадиону за час до матча. Уже клубился народ. Кажется, сюда сбежалась вся мужская часть города. Бегом к стадиону двигались мужчины, юноши и дети со всех сторон. Группками. Хохоча. Они ломились через рамки металлоискателей. Но каждого обыскивали подолгу. Всюду чернели униформами и лязгали затворами гвардейцы Кадырова. Наконец, в сверкании мигалок, подъехал кортеж Рамзана. Это тот стадион, где взорвали его отца.
Весь стадион (в десять тысяч мест) был заполнен. Мы сели под центральной трибуной. Над нами в коричневой кожанке нависал Рамзан, он все время хватался за голову. Рядом в темносинем костюме переминался его верный сподвижник — ожесточенно-улыбчивый Делимханов.
На каждый пас толпа реагировала так, будто решалось дело чеченской чести. Люди вскакивали, горланили.
— У-у-у-у! — выл, сложив ладони трубой, старик.
«Терек» накатил на ворота противника. Гол! Стадион подлетел, как при взрыве. Рамзан запрыгал и замахал руками. Мир потонул в воплях новорожденных.
«Вывод войск!» — кричал кто-то. «Аллах акбар!» — гремело в ответ.
1:0. Трибуна болельщиков ЦСКА была тиха и неподвижна. Не фанаты, а манекены. Чеченцы повалили на улицу. Они неслись вприпрыжку, пели, обнимались, хлопали в ладоши, на лицах какое-то физиологическое удовольствие, будто каждый из них родил этот мяч.
Мелкий мальчишка, отчаянно вопя, с разбегу прыгнул мне на спину, и — что делать — я пробежал с ним пол-улицы. Рядом быстро двигались смеющиеся два мента — Алхаз и Леча.
Потом мы прокатились в Бамут — посмотреть место, где когда-то кипела жизнь.
Село, в свое время взятое в кольцо окружения и стертое с лица с земли, зеленело дикими привольными травами ранней весны. Травы колыхались среди каменных обломков. Напротив раскинулось обширное кладбище. Вместо надгробий — металлические флажки. Они позвякивали легко и мелодично. Множество безымянных могил с железными флажками. Так хоронят мучеников.
Мы катались дальше и под Гудермесом вышли на поле. Там всегда было поле, никаких следов жилищ. Сделав шаг в сторону, я обнаружил небольшой серый камень с темными именами русских солдат, которые здесь полегли. Зимой, во время второй чеченской. В снегах равнины. «Вечная слава!» — было написано. Светило солнце, пахло сырой землей, обвевал теплый милостивый ветер, и темнели полустертые имена. «Николаенко», «Морозов», «Ермаков» — три фамилии я разглядел и запомнил.
Мы пили с ментами вечером у них дома в Грозном. Они жили на одной лестничной клетке в пятиэтажке, изувеченной и обожженной, в которую угодило несколько снарядов. Не было отопления. Вместо этого Алхаз установил причудливое стеклянное устройство, прикрепленное к плите: внутри синел огонь. Устройство немножко нагревало квартиру. Еще у Алхаза был дом в деревне, где жили жена и трое детей, он рассказал, как однажды в Грозном пришли люди в масках и забрали с концами брата. Я понял, что это типичная здесь история. Леча жил с женой и тремя детьми в этом изувеченном доме.
— Когда первая война началась, мы все воевали, — говорил Алхаз, захмелев. — По улицам танки ползли, а мы их жгли. Кто ж это так воюет — танки на узких улицах… Мы друг другу по рации передавали: брат, погоди, не жги этот танк, он мой. Охотились, короче!
— На нас охотились, — сказал я мрачно.
— Почему на вас?
— На русских потому что.
— Там не только русские были, — перевел разговор Леча. — Чуваши. Осетинский ОМОН вошел в село. Дядю моего замучили.
— Дядю?
— Дальнего дядю…
Пока мы пили водку на кухне, возле массивного Лечи возился его сын, двухлетний рыжеватый малыш. Он схватил чайную ложечку со стола и смешливо закурлыкал.
— Положил быстро, — негромко сказал толстяк.
Ребенок поднял глаза, столкнулся с отцовым взглядом и испуганно повиновался.
Я навел фотоаппарат и выпустил вспышку.
— Иди, я покажу, какой ты получился!
— Иди сюда водку пить! — вмешался Леча.
Малыш подошел, отец обхватил его огромной рукой, прижал пушистую голову к своему широкому колену и стал тыкать бутылкой ему в ротик.
Ребенок скривился, издал плаксивую ноту и замотал головой.
— Что ты делаешь! — сказал я.
Леча мазнул по мне презрительным взглядом:
— Пусть привыкает!
— Правильно, мужиком надо быть! — расцвел Алхаз.
На следующее утро рано он вернул меня Умару, завез в кирпичный коттедж. Родня уже разъехалась, зато осталась Ама, дочь Умара и Зайнап. У девушки был выходной.
Ама оказалась смуглой и длинноволосой, с пухлым ртом, крутыми бедрами и большими грудями.
Она посматривала так смущенно-игриво, что я заподозрил: не в жены ли ее мне приготовили.
— Вот Амочка предлагает в горы поехать, — сказала Зайнап извиняющимся тоном.
— В горы, — оживился я. — Мне надо везде побывать.
— Колдун там у них, — сказал Умар иронично. — Я человек прежней закалки. Плевать хотел на всю эту чертовщину. И то, что у нас мракобесие насаждают, я возмущен! Ты поговори с ней! — подбородком показал он на дочь. — Книжки забыла. Писателей забыла, ученых не знает. Верит всякой ерунде.
— Он не колдун, а целитель, — радостно сообщила Ама, — пап, и тебе надо к нему…
— Ага… Побежал…
— Он на меня руки положил и как будто внутренности мои перевернул. Все угадал, что болит. Даже сказал, где у меня родинка на спине. Он ясновидящий, будущее знает.
Зайнап с надеждой вздохнула.
— Нет, я с вами не поеду, — сказал Умар. — Это же самый юг. Там одна «зеленка» и всюду эти… партизаны. Мало ли чего стрясется. И ты не езжай больше, дочка. Ты же милиционер. Сережу похитят. Кто за тебя платить будет, Сережа? — спросил он без смеха, с раздражением. — А могут и на месте грохнуть.
