– Фонограмму, – ехидно заметил Вивиорский.
– Вот! – обрадовался Кондратий.
– В рот… – махнул рукой Соловей.
– Дениска, да не обижайся ты. Одно дело делаем. Все на троих. Почему Витя берет третью часть? А? Любопытно? Это не твое дело. Он мне нужен. Это наше с ним дело. Ты че, в накладе, в обиде? Да на своем этом… шоу-бизнесе никогда таких денег не понюхаешь! А? Звезда на льду! Ха-ха! Органы свежие и здоровые. Что может быть дороже? Какое золото?
– Я не спорю, Кондратий Викторович, – сказал певец.
– Ничего. На следующих выборах изберем тебя в депутаты, – хмыкнул Кондратий. – Хочешь?
– Как скажете.
– Правильный ответ. Витя у нас контактер… Этот… Ты кто, Витя?
– Медиум, – тонким голосом назвался Вивиорский.
– Так… – неопределенно согласился Кондратий. – Че, медиум, во фракции с утра? Коротко давай…
– Вице-спикер звонил опять Славе. Липкин спелся с Костомаровым. Лесин дерзит. Половина не пришла на пленарку. Савичеву надо вообще придушить…
– Все как всегда. Ясный хрен.
– Придушить? – спросил Певец.
– Не встревайте не в свое дело! – холодно попросил Вивиорский.
– Дениска! – Кондратий ударил певца по плечу. – Да это он шутит так. Кто ж депутата будет душить? Шуток не понимаешь, родной мой?
– Знал бы кто-нибудь, чем мы промышляем, – вдруг сказал певец задумчиво.
Зависла короткая тишина.
– А чем мы промышляем? – с аппаратной любезностью спросил Вивиорский.
Кондратий напряженно молчал.
– Кто-нибудь? Узнал? – Он открыл и оставил открытой пасть, мокрую, набитую зубьями, и согнулся, точно готовясь к прыжку. – Ты меня огорчил. Кто-нибудь – это… Это кто? Какашки тети Маруси под окном шестого этажа… Или парни? Вова герычем торговал в 92-м, Слава нарик конченый, Боря детей расчленял, трахал и убивал, видео есть…
– Какой Боря? – тупо спросил Певец. – Борис Николаевич Ельцин?
Кондратий опешил. И тут же взорвался адским хохотом. Он обхватил лицо руками. Он хохотал, захлебывался, сквозь пальцы заструилась пена, он рычал, хохоча… Укусил себя за палец.
– Сука! Больно! Сука! Не могу! Витя, дай ему в ухо! Сука! Насмешил! А?
– Другой Боря, – не меняя мрачно-отстраненного выражения лица, сквозь рев начальника заметил Вивиорский. – Живой пока.
Услышав это замечание, Кондратий взорвался новым раскатом хохота, он сместил руки к седой шевелюре, вцепился себе в волосы, лицо его покраснело. Оно плясало, как мешок со смехом, дребезжащий, красно-праздничный…
– Ладно, – внезапно Кондратий перестал, огладил седую прическу и в секунду вернул себе спокойный оттенок одутловатого лица. – Поколдуем? А то у меня еще Совбез в шесть.
Соловей взял листок с фамилиями и положил рядом на кожаный подлокотник.
Вивиорский проворно встал из глубокого кресла, наклонился к кейсу, стоявшему тут же, отомкнул замок и принялся вынимать и класть на стол все нужное.
Блюдо с черными знаками – точкой ровно посредине и стрелкой от точки.
– Фарфор? – придирчиво осведомился Кондратий, схватив блюдце и вертя. Поднес ко рту и звякнул зубами о краешек.
– Как положено, – усмехнулся Вивиорский, вытащил трубкой скатанный лист ватмана. Расстелил на столике. На ватмане был черный круг. Мошкарой по кругу черным цветом роились буковки и циферки.
Кондратий сунул блюдце в руку Вивиорскому и поежился:
– На. Клади сам. Мудрец на мою голову… Грех делаем.
Вивиорский с бдительностью медицинского работника вложил блюдце в нарисованный кружок. Вскочил, стремительно подлетел к включателю, убавил свет, вернулся на место. Трое сидели молча, утопая в креслах.
– Поехали, что ли… – мутно прорычал Кондратий. – А то у меня… в шесть…
Кондратий решительно тряхнул большой головой и положил две тяжелые пятерни на край блюдца. Потом съехал кистями чуть назад, оставив на блюдце задубевшие концы пальцев. Певец мелодично уронил свои пухлые пальчики с розовыми лодочками ногтей.
– Маникюр, педикюр… – невнятно проурчал Кондратий.
Положил пальцы Вивиорский, длинные, смуглые.
– Худые, прям глисты, – сонно оценил Кондратий. – Ты че, Витя?
– Молчим, – нейтральным голосом опытного хирурга оборвал Вивиорский и крепко закрыл глаза. Кондратий обрушил веки. Певец веки смежил.
Замолчали. Молчали минуту. Молчали две минуты. Еще молчали.
Внезапно заговорил Вивиорский, гортанным высоким голосом. Голосом плаксы. Голосом, полным несчастий:
Грешники мы, грешники,
Разорив скворечники,
Скворцов порубив,
Их кровку попив,
Их украв у дубрав
И их жизни украв,
Просим тебя, скворушка,
Скажи вору в ушко,
Коль свернулась кровушка,
Коль остыла тушка,
Каково тебе?
Каково тебе?
Каково тебе?
Кондратий сонно гудел:
– Каково тебе?
Вивиорский плаксиво твердил:
– Каково тебе?
Соловей сказал скороговоркой:
– Каково тебе? – Открыл глаза, скосился на лист на подлокотнике и выразительно прочитал: – Мирзоев Тимур! – Ии снова закрыл глаза.
– Мирзоев Тимур! – повторил Вивиорский с надгробным пафосом.
– Мэмэ… Тэмэ… – прогудел Кондратий.
Вдруг блюдце под их пальцами заплясало, и голосок, тонюсенький, писклявый, мышиный, вывел:
– Не знаю… Не знаю… Не знаю…
Этот голосок шел из блюдца, из его фарфора, как будто само блюдце ожило и заговорило.
– Попов Егор! – прочитал Певец и зашторил глаза.
– Попов Егор!
– Попэ… Егэ…
Блюдце приподнялось вместе с их пальцами, наученные опытом, они пальцев не сняли, и все тот же лукавый, мелкий писк вывел весело:
– Не убий!
Блюдце звонко опустилось. Они замерли. Певец спохватился, разлепил веки, имя расплывалось, вгляделся, и непослушным языком он назвал, проваливаясь в отрадную темень:
– Андреева Валерия!
– Андреева Валерия! – пугливо негромко поддержал, хлюпая горлом, Вивиорский.
– Анээ… Валээ… – прорычал Кондратий.
Блюдце стало плясать, влево-вправо, вверх, замерло, вверх, замерло, влево-вправо, подскочило вверх, застыло. Пискнуло:
– Никак.
Они сидели в уютной прострации. Стало вонять, как если бы кто-то выпустил газы. Соловей выпал из магической неги, шмыгнул носом, открыл оба глаза, повернул голову вбок и прочитал, думая больше о запахе, чем об остальном:
