Ладошки Тюльпанов спрятал за спину, потому что
стучать ими до тысячи раз в день по «зерезке», специальной железной палке,
ленился, да и больно, знаете ли. Жесткие мозоли на ладонных ребрах никак не
нарастали, и Маса за это сильно на Анисия ругался.
– Покушали? Ну вот теперь можете Эрасту
Петровичу и о деле доложить, – разрешила Ангелина и прибор со стола
убрала, оставила только серебряный кувшин с грогом и кружки.
Хороша Ангелина, просто заглядение:
светло-русые волосы сплетены в пышную косу, уложенную на затылке сдобным
кренделем, лицо чистое, белое, большие серые глаза смотрят серьезно и будто бы
свет из них некий на окружающий мир изливается. Особенная женщина, нечасто
такую встретишь. Уж на Тюльпанова-то, плюгавца лопоухого, этакая лебедь ни в
жизнь не взглянет. Эраст Петрович во всех отношениях кавалер хоть куда, и
женщины его любят. За три года тюльпановского ассистентства уже несколько
пассий одна краше другой поцарствовали-поцарствовали во флигеле на Малой
Никитской да сгинули, но такой простой, ясной, светлой, как Ангелина, еще не
бывало. Хорошо бы задержалась подольше. А еще лучше – осталась бы навсегда.
– Благодарствую, Ангелина
Самсоновна, – сказал Анисий, провожая взглядом ее статную, высокую фигуру.
Царевна, право слово царевна, хоть и простого
мещанского сословия. И вечно у шефа то царевны, то королевны. Что ж удивляться
– такой уж человек.
Ангелина Крашенинникова на Малой Никитской
появилась с год назад. Помог ей, сироте, Эраст Петрович в одном трудном деле,
вот она и прильнула к нему. Видно, хотела отблагодарить чем могла, а кроме
любви ничего у ней и не было. Теперь не очень и понятно, как тут без нее раньше
обходились. Уютно стало в холостяцком жилище коллежского советника, тепло,
душевно. Анисий и прежде любил здесь бывать, а теперь подавно. И шеф при
Ангелине вроде как мягче стал, проще. Ему это на пользу.
– Ладно, Тюльпанов. Сыты, пьяны, т-теперь
рассказывайте, что вы там с Ижицыным накопали.
Вид у Эраста Петровича был непривычно
сконфуженный – совестится, понял Тюльпанов, что на эксгумацию не поехал, меня
послал. Что ж, Анисий только рад, что в кои-то веки сгодился и уберег
обожаемого начальника от лишних потрясений.
И то сказать, облагодетельствован шефом со
всех сторон: обеспечен казенной квартирой, приличным жалованием, интересной
службой. Самый большой, неоплатный долг – за сестру Соньку, убогую идиотку.
Спокойна за нее анисиева душа, потому что сам он на службе, а Сонька обихожена,
обласкана, накормлена. Фандоринская горничная Палашка ее любит, балует. Теперь
и жить стала у Тюльпановых. Забежит на часок-другой помочь Ангелине по
хозяйству, и назад, к Соньке. Благо квартирует Тюльпанов близехонько, в
Гранатном переулке.
Рапорт Анисий начал спокойно так, издалека:
– Егор Виллемович обнаружил у двух
покойниц явные признаки посмертного глумления. У нищенки Марьи Косой, погибшей
при невыясненных обстоятельствах 11 февраля, горло перерезано, брюшная полость
вскрыта, печень отсутствует. У девицы легкого поведения Александры Зотовой,
зарезанной 5 февраля (предположительно сутенером Дзапоевым), тоже рассечено
горло и вырезана утроба. Еще одна – цыганка Марфа Жемчужникова, убитая
неизвестно кем 10 марта, под вопросом: горло цело, живот распорот
крест-накрест, но все органы на месте.
Тут Анисий случайно отвел глаза в сторону и
стушевался. В дверях, приложив руку к высокой груди, стояла Ангелина и смотрела
на него расширенными от ужаса глазами.
– Господи, – перекрестилась
она, – что это вы, Анисий Питиримович, какие ужасы рассказываете.
Шеф недовольно оглянулся:
– Геля, иди к себе. Это не для т-твоих
ушей. Мы с Тюльпановым работаем.
Красавица безропотно вышла, Анисий же взглянул
на шефа с укоризной. Так-то оно так, Эраст Петрович, но помягче бы. Ангелина
Самсоновна, конечно, не голубых кровей, вам не ровня, а, ей-богу, любую
столбовую дворянку за пояс заткнет. Другой бы такую жемчужину в законные
супруги взял, не побрезговал. Какой там – за счастье бы почел.
Но вслух ничего не высказал, не посмел.
– Следы полового сношения? –
сосредоточенно спросил шеф, не придав значения тюльпановской мимике.
– Егор Виллемович определить затруднился.
Хоть и мерзлая земля, а все же время-то прошло. Но главное другое!
Анисий сделал эффектную паузу и перешел к
основному.
Рассказал, как по его указанию вскрыли так
называемые «рвы» – общие могилы для безымянных покойников. Всего осмотрено
более семидесяти мертвецов. На девяти трупах, причем из них один
мужской, – несомненные следы изуверства. Картина сходна с сегодняшней:
кто-то, хорошо разбирающийся в анатомии и располагающий хирургическим
инструментом, изрядно поглумился над телами.
– Самое же примечательное, шеф, в том,
что три обезображенных трупа извлечены из прошлогодних рвов! – доложил
Анисий и скромно присовокупил. – Это я велел на всякий случай разрыть ноябрьский
и декабрьский рвы.
Эраст Петрович слушал помощника очень
внимательно, а тут аж со стула вскочил:
– Как декабрьский, как ноябрьский! Это
невероятно!
– Вот и я возмутился. Какова наша
полиция, а? Столько месяцев этакий зверюга в Москве орудует, а мы ни слухом ни
духом! Раз изгой общества зарезан, так полиции и дела нет – зарыли и до
свидания. Воля ваша, шеф, а я бы на вашем месте задал по первое число и
Юровскому, и Эйхману.
Но шеф что-то расстроился слишком уж сильно.
Быстро прошел взад-вперед по комнате, пробормотал:
– Этого не может быть, чтоб в д-декабре,
а в ноябре тем паче! Он в то время еще был в Лондоне!
Тюльпанов захлопал глазами, не уразумев, при
чем здесь Лондон – с версией о Потрошителе Эраст Петрович познакомить его не
успел.
Покраснев, Фандорин вспомнил, как оскорбленно
взглянул он давеча на князя Долгорукого, сказавшего, что чиновник особых
поручений редко ошибается.
Выходит, что ошибаетесь, Эраст Петрович, да
еще как ошибаетесь.
* * *
Принятое решение осуществлено. Так быстро
претворить его в жизнь мне помог промысел Божий, не иначе.
Весь день переполняло ощущение восторга и
неуязвимости – после вчерашнего экстаза.
Дождь и слякоть, днем было много работы, а
усталости нет и в помине. Душа поет, рвется на простор, бродить по окрестным
улицам и пустырям.
