– Мне не в чем оправдываться, да и не
перед кем. И судия у меня только один – Отец Небесный, которому ведомы мои
побуждения и помыслы. Я всегда был сам по себе. Уже в детстве я знал, что я
особенный, не такой, как все. Меня снедало безудержное любопытство, я хотел все
понять в удивительном устройстве Божьего мира, все испытать, всего попробовать.
Я всегда любил людей, и они чувствовали это, тянулись ко мне. Из меня получился
бы великий врачеватель, потому что я от природы наделен талантом понимать,
откуда берутся боль и страдание, а понимание равнозначно спасению, это знает
любой медик. Одного я не выносил – некрасоты, я видел в ней оскорбление Божьего
труда, уродство же и вовсе приводило меня в бешенство. Однажды, во время
подобного приступа я не смог вовремя остановиться. Безобразная старая шлюха,
один вид которой, по тогдашнему моему разумению, был кощунством против Господа,
умерла под ударами моей трости. Я впал в исступление не под воздействием
садического сладострастия, как вообразили мои судьи – нет, то был священный
гнев души, насквозь пропитанной Красотой. С точки зрения общества произошел
обычный несчастный случай, золотая молодежь во все времена вытворяла и не
такое. Но я не принадлежал к числу белоподкладочников, и меня примерно наказали
во устрашение другим. Единственного из всех! Теперь-то я понимаю, что это
Господь решил избрать меня, я ведь и есть единственный из всех. Но в двадцать
четыре года понять такое трудно. Я был неготов. Для образованного, тонко
чувствующего человека ужасы тюремного – нет, во сто крат хуже, чем тюремного –
дисциплинарного заключения не поддаются описанию. Я подвергался жестоким
унижениям, я был самым забитым и бесправным во всей казарме. Меня мучили,
подвергали физиологическому насилию, заставляли ходить в женской юбке. Но я чувствовал,
как постепенно во мне зреет некая мощная сила, которая присутствовала в моем
существе изначально, а теперь прорастает и тянется к солнцу, как весенний
стебель из земли. И однажды я ощутил, что готов. Страх ушел из меня и больше
никогда не возвращался. Я убил главного своего мучителя, убил на глазах у всех:
подошел, взял обеими руками за уши и разбил его полуобритую голову об стену.
Меня заковали в кандалы и семь месяцев держали в темном карцере. Но я не
ослабел, не впал в чахотку. С каждым днем я становился все сильнее, все
уверенней, мои глаза научились проницать мрак. Все боялись меня – надсмотрщики,
начальство, другие арестанты. Даже крысы ушли из моей камеры. Каждый день я
напрягал ум, чувствуя, как что-то очень важное стучится в мою душу и никак не
может достучаться. Все, что окружало меня, было безобразно и отвратительно.
Больше всего на свете я любил Красоту, а ее в моем мире не осталось вовсе.
Чтобы не сойти от этого с ума, я вспоминал университетские лекции и чертил
щепкой на земляном полу устройство человеческого организма. Там все было
разумно, гармонично, прекрасно. Там была красота, там был Бог. Со временем Бог
стал говорить со мной, и я понял, что это Он ниспосылает мою таинственную силу.
Я бежал из острога. Моя сила и выносливость были беспредельны. Меня не догнали
волкодавы, специально обученные охоте на людей, в меня не попали пули. Я плыл
сначала по реке, потом по лиману много часов, пока меня не подобрали турецкие
контрабандисты. Я бродяжничал по Балканам и Европе. Несколько раз попадал в
тюрьму, но бежать оттуда было легко, много легче, чем из Херсонской крепости. В
конце концов я нашел хорошую работу. В лондонском Уайтчепеле, на скотобойне.
Был раздельщиком туш. Вот когда пригодились хирургические знания. Я был на
отличном счету, много зарабатывал, копил деньги. Но что-то вновь зрело во мне,
когда я смотрел на красиво разложенные сычуги, печень, промытые кишки для
колбасного производства, почки, легкие. Всю эту требуху фасовали в нарядные
пакеты, развозили по мясным магазинам, чтобы покрасивее уложить там на
прилавках. Почему же человек так себя унижает, думал я. Неужто тупое коровье
брюхо, предназначенное для перемалывания грубой травы, более достойно уважения,
чем наш внутренний аппарат, созданный по Божьему подобию? Озарение наступило
год назад, 3 апреля. Я шел с вечерней смены. На безлюдной улочке, где не горели
фонари, ко мне подошла гнусная карга и предложила зайти с ней в подворотню.
Когда я вежливо отказался, она придвинулась вплотную и, обдавая меня грязным
дыханием, принялась выкрикивать бранные, срамные слова. Какая насмешка над
образом Божьим, подумал я. Ради чего денно и нощно трудится все ее внутреннее
устройство, ради чего качает драгоценную кровь неутомимое сердце, ради чего
рождаются, умирают и вновь обновляются мириады клеток ее организма? И мне
неудержимо захотелось превратить уродство в Красоту, взглянуть на истинную суть
этого существа, столь неприглядного по своей наружности. У меня на поясе висел
разделочный нож. Позднее я купил целый набор отличных скальпелей, но в тот,
первый раз достаточно оказалось обычного мясницкого тесака. Результат превзошел
все мои ожидания. Безобразная баба преобразилась! На моих глазах она стала
прекрасной! И я благоговейно застыл при столь очевидном свидетельстве Божьего
Чуда!
Сидящий прослезился, хотел продолжить, но
только махнул рукой и более уже не говорил ни слова. Грудь его часто
вздымалась, глаза восторженно смотрели куда-то вверх.
– Тебе достаточно? – спросил
Фандорин. – Ты признаешь его виновным?
– Да, – прошептала Ангелина и перекрестилась. –
Он виновен во всех этих злодействах.
– Ты сама видишь, ему нельзя жить. Он
несет смерть и горе. Его нужно уничтожить.
Ангелина встрепенулась:
– Нет, Эраст Петрович. Он безумный. Его
нужно лечить. Не знаю, получится ли, но нужно попробовать.
– Нет, он не безумный, – убежденно
ответил на это Эраст Петрович. – Он хитер, расчетлив, обладает железной
волей и завидной предприимчивостью. Перед тобой не сумасшедший, а урод. Есть
такие, кто рождается с горбом или с заячьей губой. Но есть и другие, уродство
которых невооруженным взглядом незаметно. Подобное уродство страшнее всего. Он
только по видимости человек, а на самом деле в нем нет главного человечьего
отличья. Нет той невидимой струны, которая живет и звучит в душе самого
закоренелого злодея. Пусть слабо, пусть едва слышно, но она звенит, подает
голос, и по ней человек в глубине души знает, хорошо он поступил или дурно.
Всегда знает, даже если ни разу в жизни этой струны не послушался. Ты знаешь
поступки Соцкого, ты слышала его слова, ты видишь, каков он. Он даже не
догадывается про струну, его деяния подчинены совсем иному голосу. В старину
сказали бы, что он – слуга Диавола. Я скажу проще: нелюдь. Он ни в чем не
раскаивается. И обычными средствами его не остановить. На эшафот он не попадет,
а стенам сумасшедшего дома его не удержать. Всё начнется сызнова.
– Эраст Петрович, вы же давеча сказали,
что его англичане затребуют, – жалобно воскликнула Ангелина, словно
хватаясь за последнюю соломинку. – Пусть они его убьют, но только не ты,
Эраст. Только не ты!
Фандорин покачал головой:
